Татьяна Мудрая - Моя карманная смерть, или Заповедник вайперов

— Тали, ты не поняла, — говорит он хладнокровно, отводя мои руки подальше от себя. — Есть такой бородатый анекдот про говорящего попугая: «Кульком ли, тушкой — а за бугор сваливать надо». Смертного через купол можно переволочь без проблем, только если он полный труп. Вот мы тебя такой и унесли. А дальше… сама видишь.

— Самопроизвольное воскрешение, — саркастически говорю я. — В сомнамбулическом виде я поднялась с ложа скорби и укусила парочку бедненьких невинных вайпов.

— Ну, почти, — отвечает он. — Вливали кровь мы с Вив уже здесь и без особой гарантии на успех. Это удается процентах в двадцати на круг — мозг умирает раньше тела. Но ты очень сильная, очень всамделишная, у тебя с самого начала было, я думаю, пятьдесят шансов изо ста, а то и больше. Эти твои видения перелета постфактум…

— Что я вам, поганцы, сделала? Мне ж теперь кого-то убить придется! — кричу я и со всех новоявленных сил опрокидываю Рода на пол задушевной плюхой.

— Не убить. Оживить, — хладнокровно говорит он из положения лежа.

И я, наконец, все понимаю. Не зря же сама теперь из этих.

Дочка. Моя Людмила.

— Про аварию вертолета было во всех сетевых новостях, — говорит Вивьен… вернее, Вивиан. — Оттого мы вас и держали подальше от современности. Вы же могли совсем зазря всяческих глупостей наделать.

— Она что, здесь лежит? — спрашиваю я.

— В соседнем корпусе, — кивает Роджер. — Далеко от границы такое не увезешь.

…Какая-то навороченная машинерия. Люди, которые на ходу объясняют мне и про электронику, и про особые элементы питания, и про «духовный» резерв, а потом отходят в сторону.

Людка лежит под сплошным зелено-голубым покровом, которое прячет ожоги, — только овал лица и узкая полоска шеи остаются открыты. Мне страшно, мама моя, очень страшно…

— Это наш друг, — говорит Вивиан твердо. — Она постоянно всех нас опекала и в день аварии предупредила нас с Рутом. Мы ведь сгорели бы без следа в вертолете, если б не она. Но никто не знает, что бы Милая Людям решила насчет себя, приди она в сознание хоть на секунду. Так что за обеих говорите вы, Тали. Помните: никто вас ни в чем не упрекнет.

— Сознательный родитель принял бы горделивую позу, — говорю я в ответ. — Но я… Ладно. Как это делают? Инициацию кого-то там кем-то.

— Твое новое тело знает, — говорит мой крестный. — И мы рядом, не забывай.

Я вдыхаю в себя ее запах — почти чужой, тусклый, напрасно я пытаюсь подцепить в нем яркую нить. «Те, кто рисует, — рисуют нас красным на сером». Не совсем точный Буддист Главный, но куда ни шло. Я ищу красное… Вот оно.

Прислони рот к ее губам и пей ее влажную душу вместе с кровью… Это простится тебе.

Какие ее губы холодные, почти как мои. И дыхание тоже. Но я вбираю его, пока…

— Ну, довольно, — говорит Род, стискивая мои плечи. — Теперь постой, погоди немного, пока утрясется.

— Пока вы священнодействовали, я всё от нее отключила, — говорит Вивиан. — Нужно было?

— Наверное.

Он наклоняется со скальпелем в руке и вдруг проводит по горлу моей дочери тонкий вертикальный разрез бледно-розового цвета. Как делают при дифтерите, когда больной задыхается от скопления пленок в гортани.

— А теперь отдавай своё. Дыши в нее. Это для тебя легко.

Я отстраняю его и приближаю рот почти к самой щели. Кажется, что я, такая холодная, выдыхаю палящий жар, потому что лицо Людки искажает болезненная гримаса.

— Нет, не бросай. Боль — это очень хорошо, Тали. Очень!

А потом меня бережно отводят в коридор и усаживают на мягкую скамейку с жесткой спинкой.

В случае нарушения хотя бы одним представителем Стороны 2 любого из правил или установлений Стороны 1 все права всех представителей Стороны 2 аннулируются на неопределенный срок, а ко всем конкретным представителям Стороны 2, которых застанут на территории Стороны 1 к моменту нарушения данных правил и установлений, будут применены любые возможные санкции вплоть до уничтожения силами армии и флота.

— Ты только не волнуйся за дочку, — приговаривает Род, придерживая меня за плечи, чтоб не шибко раскачивалась на своем жирном седалище. — В ней в любом из смыслов твоя кровь: дикая, сильная, неукротимая.

— Это ведь как после операции, — бормочу я, — прошло всё путем, а потом бац — и осложнения. А если проскочим без помех… Ведь и Людмиле понадобится от кого-то брать эту клятую силу.

— Ну, положим, ее партнер тоже у нас, в соседней палате. Тубяку обещает его поднять на ноги, однако по улице ему больше в капоэйре не пройтись, драчуну такому. Способности к математике, говорит, сохранятся, только шаман не так чтобы в цифири смыслит, мог и перепутать кое-что.

— Бесконечная и такая хрупкая цепочка причин и следствий. А ради чего? Чтобы уже всей семейной артелью на здешней сковороде поджариваться? Ну, морозиться…

Глаза печет однозначно, несмотря на толстые жалюзи. Роджер, который и сегодня не носит черных стеклышек, протягивает мне какую-то стильную штучку — вроде лазерных очков с прорезями, но из кости и в изящной золотой оправе, которая вплотную прилегает к коже:

— Надень. Это сейчас тебе худо, а через недельку свыкнешься. Теперь хорошо глядится?

— Прямо здорово.

— Местная разработка. Зимой не покрывается инеем, летом не искажает естественных красок.

— Было б чего искажать.

В ответ он поднимает жалюзи, к которым мы сидим спиной, и поворачивает меня лицом к…

Изумительной красоты пейзажу, который простирается много дальше линии горизонта оттого, что моя душа летит над ним. Белые пирамиды гор в переливчатой белизне снега и льда, их до пояса закрыли мощные кедры. Перед лесом — весеннее луговое разнотравье; прямо-таки озера цветов. Чуть ближе широким матовым зеркалом серебрится мох, посреди которого — острова гигантских плоских камней. И, топоча, проходит гигантское стадо северных оленей, которое гонит вперед одна-единственная собачонка с добродушной ухмылкой на морде. Пастух в короткой замшевой рубахе с откинутым на спину куколем оборачивается, видит, что мы на него глазеем, машет рукой и смеется тоже.

— Знаешь, кто это? Тот, кто твою картинку нарисовал. Великолепный художник еще советского времени. Про него думали, что он в реке утонул, да еще в нетрезвом виде, — как же! У нас ни одной комнаты без его рисунков не обходится: родовые знаки, сакральные пейзажи, человеческие лица прекрасные… Магия в чем-то еще и покрепче шаманской. Очень способствует обновлению природы и общества.

— Он живой или — ну как это?

— Да примерно как наши достопочтенные колдуны. Пришлец с той стороны света. Здесь ведь Верхний мир не сильно отделен от Нижнего, а духи не делятся на добрых и злых, так что Друзьям было куда легче с нами поладить, чем всяким там культурным европейцам.