Татьяна Мудрая - Моя карманная смерть, или Заповедник вайперов

И торжественно заключает:

— Вот и не торопитесь вы с дочкой и ее суженым в рай, вам еще лет двести это норильское чистилище разгребать понадобится. Что, кстати, означает слово «Генном» на иврите?

— Свалку, помойку, где жгут всякие неорганические и неорганические отходы. Иерусалимский мусорный полигон.

— Вот-вот. Пока еще все окрестности закрыты облаками да купол мутит воздух, но внизу уже порядком повеселело.

— И что, «ястребы» не догадываются?

Едва это ключевое слово срывается с моего языка, я понимаю, какая я дуреха. Мне на долю досталась почти что реинкарнация самого Рутгера Хауэра, а я…

— Дорогая моя Леди Ястреб, — смеется он.

— Но это же снова одна видимость.

— Символ. Я не он, старичок вообще пока жив и здоров, но моя внутренняя суть задается внешней оболочкой, весьма похожей на него в юности. Это и называется адекватность. Поняла?

— Нет.

— Ну и наплевать.

— И не наплевать тебе вовсе. Я тебя насквозь вижу.

— Угу. Истинный вампир прозрачен для собрата. Поэтому слово вампира — золотое слово.

— Только не бахвалься, пожалуйста. Знаешь, какой мой кинематографический знак? Вупи Голдберг. Ноги колесом, физиономия умнейшей обезьяны, обаяния наложено по самую крышу самого главного американского небоскреба — и все белые мужики у ней на побегушках. Сексуальная угроза во плоти.

Мы сидим уже хорошо в обнимку.

— Рутгер, а ты когда спишь — днем или ночью?

— Последнюю неделю — когда придется. Тали, за полярным кругом ведь любая традиция с ума съедет. Мы все тут герои длинных ночей. Паладины северного сияния.

— Да, о ночах. Ты мне два дня кайфа задолжал.

— День всего. Обыкновенный, кстати, размером в двадцать четыре часа ноль ноль минут.

— Не спорь, всё равно я ничего с тебя не востребую. Сколько мы, кстати, живем на свете?

— Очень по-разному. Наша смерть, как и чужая, за нами по пятам ходит. В среднем, пожалуй, не больше, чем люди, хотя потенциал имеется. Лет этак в двести-триста, я уже говорил. Еще соскучиться успеешь.

— Да, а это… мне кровь пить надо?

— При минус шестидесяти веганство всё одно не катит. Друзья мясо олешков потребляют, мы оленью кровь. Они нас к ней и приучили, когда мы от здешних ночных морозов начали загибаться. Как тех, кто замерз в пургу, отпаивали: живым и теплым. Да, вот ты думаешь, мы холод любим, раз сами ровно ледышки? Черта с два. Конечно, предел выносливости куда как выше среднего людского.

— А хотеться этого… человеческого сильно будет?

— Не думаю. Видишь ли, сию жажду легко распалить, если, скажем, война наступит и тебе понадобится убивать. Но можно и перебить напрочь. Тебе в каждом человеческом лице будет теперь твоя Людмила видеться. Даже однажды начав, сможешь вовремя себя остановить. Глотки дают не одну силу, но и через нее — радость, как сказал бы Гитлер; однако от такого удовольствия не столь трудно отказаться. Я же говорил, что это нам вроде как секс, или нет? По-настоящему нуждается в крови не вампир, а совершенная боевая машина, в которую он временами обращается. Иногда мы говорим: вайпер в годы мира, вампир — пока длится битва.

— Я так понимаю, что вы из своей презрительной клички творите знамя. Как свободолюбивые нищие гёзы времен Вильгельма Оранского.

— Ну… Во всяком случае, это хорошая мысль.

— А через загрузку человеческим алгоритмом вы и в самом деле должны все пройти или одной мне такая звезда в лоб засветила?

— Ха! Вот скажи: оттого что юноша-масай не убьет своего льва и на всю жизнь останется неженатым пастухом стад, что-то изменится в судьбах мира или нет?

— Мира — нет, а парню будет хреново. Ты, кстати, две разных вещи объединил.

— А, главное, что ты поняла. Так вот, у нас дело обстоит почти так же, как у масаев. Небо не обрушится, но ввек славы не видать. Это ведь еще и посвящение во взрослость. Проверка умения держать себя в руках.

— Так я и знала, что Договор построен на вашем вранье.

— Военная хитрость, — Рут смеется. — Ты думаешь, откуда у нас новички?

— Львов жалко. Ну, те восемьдесят, что ли, процентов ваших мертвых.

— Больше. И меньше. Тех, кто сам на гибель напрашивается, — этих, с метками, — сделать одним из нас практически невозможно. Мы их редко и берем. Однако любого стоящего кандидата в вампиры тоже сначала пьют до дна — и лишь потом с риском для него превращают. При полном его согласии, конечно. Более-менее легко обернуть назад можно лишь таких, как ты. Бесстрашных. Тех, кто психологически настроен на свою смерть.

— Парадокс.

— Ну да. Ведь даже самые отчаянные самоубийцы не верят, что умрут: они уже мертвые, оттого им так и скверно на этой земле. Плохие мужья, унылые жены, робкие защитники, трусливые солдаты, не способные к военному ремеслу…

— Что-то ты всё в одну сторону сворачиваешь, мой милый. Война, война…

Глаза Рутгера будто застыли на мгновение. Не будь я уже вампиром, и не заметила бы, наверное. Но ведь любой из нас для другого — открытая книга.

— Что вам сказали, когда узнали про гибель посольской машины с экипажем и пассажирами? О чем это вся мировая сеть гудела?

Вам когда-нибудь дарили — ну, обещали — редкой красоты игрушку, а потом из простого ухарства вдребезги разбивали прямо на глазах? Ну вот, то самое…

— Что там было, Рутгер? Когда вы отказались выдать мертвые тела и допустить следственную комиссию, которая имела все мыслимые и немыслимые мандаты.

— Нота, — ответил он кратко.

— Да хоть целая симфония! Вы что-нибудь предприняли?

— Это не твое дело, а Леонарда и Совета Двадцати, шаманов и зарубежных землячеств.

— Нет, теперь это дело самое что ни на есть моё. Саму меня воровски перекинули через рубеж, Людмилу посвятили левой ногой за правым ухом, все ее мирные наработки поставили под угрозу — и не моё?

— Тали, послушай меня. У нас по всему миру диаспоры и союзники. Существует комиссия по делам малых народов в ООН. Акции Норильска выросли раз в двадцать…

— Какие — моральные или материальные?

— Всякие. Да ты пойми, наконец, никому не хочется начать великое противостояние с… практически с людьми, а продолжить с монстрами в нечеловеческом обличье!

— Так вот что ты лично мне в подарок преподнес — я уже монстр по твоей милости?

От реплики к реплике мы повышаем тон, пока от наших воплей не начинают звенеть стекла.

И вдруг из Людкиной палаты, где ее неусыпно сторожит Вивиан, доносится еле слышный голос: точь-в-точь скрип колодезного журавля.

— Мама, чао. Не песня, а пьеса. Скажи последние слова.

Я помню — то было наше любимое семейное чтение из старенькой «Иностранной литературы». Комедия «Чао!» — о том, как дочка миллионера и сын бедных родителей влюбились друг в друга и как чудаковатый папа дочки решил их поженить. Фишка была в том, что оба детеныша люто ненавидят буржуазность в лице брачного союза и в финале сгоряча поливают друг друга отборной руганью. Далее следует примечательный диалог: