Семен Кирсанов - Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

И вновь,
заменив небылицы видений и снов,
стены
начали снова сиять газосветные,
и задвигались улицы разноцветные,
замелькало знакомое множество
лиц.
И люди увидели
наяву
Столицу столиц
Пяти Частей Нового Света —
просторную и удивительную
Москву.

Багряный лоскут Кремлевского знамени
выглажен ветром.
Рубиносозвездие светится.
Глазами они поднялись по лестницам,
и вплыл в миллионы
квартир новогодних
светлый Георгиевский зал.
Там тоже Елка
сегодня.
И каждая ветка держит в руке
игрушек веселый пакет
и смотрится в светлозеркальный паркет.

И вдруг
распахнулись все бывшие царские двери,
детям в открытую даль
весь в тонких фонтанах
раскрылся Версаль,
зеркальные двери с гербами
распахнул Букингемский дворец,
богдыхана — эмаль с черепицей —
чертог и индийские пагоды,
сложенные из множества ног.

И вбежали ребята —
тысячи тысяч русых, и черных,
и темно-каштановых,
в бантиках кос,
и тысячи тысяч вихрастых и стриженых,
и звездное небо мальчишеских глаз,
не видевших ни подвала, ни хижины! —
И их в хороводе стали вертеть
Аленушки,
Красавицы Спящие
и Сандрильонушки,
и в новых сапожках
сказочный Кот
под ручку с пушкинской белкой…
Ребята, сюда!
Шире круг!

Будем следить за тоненькой стрелкой,
за той,
золотой,
начинавшей и Сорок Первый
тем же звоном и той же чертой…

Осталась только одна
секунда
до Нового Века!
Так выпьем до дна
за них,
бессонных в трудах,
бессменных в походах,
за наших любимых и родных —
людей
Сорок Первого Года!

И в комнате из елки выросла
башня с часами,
ставшая сказкою,
выросла Спасская
башня с часами,
башня та самая.
Звон часов
Двадцать Первого Века!
Он —
отошедшего века наследье.
Дан
нераздельной семье человека
сын
героического столетья.

Еще не отзвонило двенадцать,
как весело дети в залу вошли:
— Де́да, а де́да!
Чего мы нашли!
Варя и я,
Олег и Володя!
Газету!
Вот эту!
От тридцать первого декабря
девятьсот сорокового года!
Вот посмотрите:
страница старинная,
и в ней
описана наша гостиная,
и то,
как подарками светится елка,
и то,
как радио Москву показывает,
и то,
как дедушка тут рассказывает,
и то,
как башня часы названивает,
в стихотворении
под названием:
«Ночь
под Новый
Век».

Я с вами, Небо и Земля,
вас никогда не брошу я.

Пусть изменюсь, пусть растворюсь,
но с вами вечен мой союз.

Пусть я золой лежу в земле —
мое тепло в ее тепле,

и счастье частью мира быть
мне никогда не разлюбить!

Я в ливне жил, я каплей был,
не мрак — я радугу любил.

На брызгах граней дождевых
я семицветный строил стих.

В мельканье грозовой воды
мои спектральные следы.

Умру — вернусь игрою призм
туда, где мир, сюда, где жизнь.

И в синем небе Шар Земной
опять со мной, всегда со мной.

Громады пара
плывут по выси
Земного Шара.

Они повисли
в дыму пожара —
и вот их мысли.

— Меня война застала в море. — Я шло в Карпатское предгорье.
— Я видело явленье ада у пригородов Ленинграда.
— Я шло над Полюсом холодным. — Был подо мной тревожный Лондон.
— А я прошло над пленной Прагой, вспухая пасмурною влагой.
— Я увидало дым Варшавы! Как шрамы, улицы кровавы!
— А я — Акрополя колонны, где шли немецкие колонны…
— Я прикрывало дымный Мурман, бой кораблей на море бурном.
— Я — Севастополь обагренный, над панорамой обороны…

Колкой проволоки ряд,
ужас загнанной толпы,
трупы после их тропы.

И за группами солдат —
перебитые мосты,
деревянные кресты.

И гром орудий,
и лом, и люди
в недвижной груде.

Мы услыхали хрип народов, сирену паники кричащей.
Там синий свет тревожных лестниц. И город в зареве багровом.
И гибель мирных пароходов. И труп, на улице лежащий…
Проломы крыш и мутный месяц под черноу́гольным покровом.

Из обожженных смертью гетто — их привезли с детьми и женами.
Там небо низкое согрето ужасной сажей и золою.
Там странного посевы цвета. Там пахнет дым костями жжеными.
Там очертания скелетов под свежевспаханной землею.

Во мне — мильоны
испепеленных,
тел истребленных.

Но кто в ответе
за дело смерти
на этом свете?

Он шел брезгливый и помятый. Солдат повернуты квадраты
железных касок дробью крупной к его протянутой руке.
Клеймо на этом человеке. Припухшие от власти веки.
Натянутые губы трупа. Железный крест на сюртуке.

Да будет проклят
орудий Круппа
столетний грохот!

В туче капельной летела
я, прозрачна и кругла.
Я с дождем упасть хотела
на сосну, но не смогла:
слишком легкою была!
Я с туманом опустилась
и повисла на весу,
как стемнело — превратилась
в тельце сырости, в росу.
Не нашла болотной ряски…
На звезде солдатской каски
ночевала я в лесу.

Нам ночь ракеты осветили, мы тоже видели бойца:
как капли крупные катились с его бессонного лица,
как перебитыми ногами он врылся в обожженный прах,
в обломки и колючий камень, к своей судьбе теряя жалость.
Бесчувственный к землетрясенью, свой автомат держа в руках,
всю ночь держался он за землю, и за него земля держалась.

Так он держался,
так он сражался,
мой сын любимый.

Я есмь Россия,
кровь оросила
мои ложбины.

Задеваем кровли изб,
задуваем в ветки ив,
серый ветер гонит вниз.

По земле — свинцовый визг,
нас качнул тяжелый взрыв,
понеслись осколки ввысь…

— Я вижу взрывы! Вижу танки! Я вижу в поле цепь пехоты.
— На первобытные стоянки вот так неслись единороги.
— Как злобно лают пулеметы! Я вижу раненых и мертвых…
— Шатаясь, как орангутанги, враги проходят вдоль дороги.

Летят гранаты,
снаряды воют,
воронки ноют!