Кортни Коул - Ноктэ [litres]

В крайнем возбуждении я просыпаюсь, обнаружив себя сидящей в кровати; рубашка поднялась до груди.

Лунный свет разливался голубым сиянием на моей постели, и я бросаю беглый взгляд на часы.

Три часа ночи.

Всего лишь сон .

Я снова заворачиваюсь в одеяло, размышляя о незнакомце и порицая себя за смехотворные фантазии. О боже, мы даже ни разу не разговаривали! Глупо так на нем зацикливаться.

Но это не мешает мне продолжать видеть его в своих снах. Там он занимается обыденными делами. Он управляет лодкой, плывет, пьет кофе. На серебряном кольце каждый раз появляется блик, когда солнечный свет касается его, а темные глаза впиваются в мою душу, как будто он видит меня насквозь. Как будто он знает обо мне все. Каждый раз я просыпаюсь почти бездыханной.

Это немного пугает.

Это волнует.

После двух ночей прерывистого сна, дождя и странных видений Финн и я перебираем вещи из моей кладовой, склонившись над коробками. Кипы мятой одежды были разбросаны вокруг, возвышаясь на полу, словно горы. Дождь стучал по окнам, утро было сумрачным и серым.

Я беру в руки белый кардиган.

– Не думаю, что в Калифорнии мне пригодится много теплой одежды, да?

Финн мотает головой.

– Не сомневаюсь. Но на всякий случай захвати с собой парочку. Мало ли что.

Я кидаю кофту в стопку с вещами, которые хочу оставить. В этот момент я замечаю, что пальцы Финна дрожат.

– Почему у тебя трясутся руки? – спрашиваю я, уставившись на него.

Он только пожимает плечами.

– Не знаю.

Я смотрю на него с сомнением, как и всегда, когда замечаю некие отголоски проблем.

– Ты уверен?

Он кивает.

– Определенно.

Я стараюсь больше не акцентировать на этом внимание, хоть тревога и оставляет легкий осадок. Очевидно, я не смогла уберечь его от гибели мамы, но я делаю все от меня зависящее, чтобы защитить его от прочих опасностей. Сложно иметь с таким дело, но если у Финна получается нести его бремя, то я уж точно справлюсь со своим. Я поднимаю следующий свитер и сразу бросаю его в кучку с ненужными вещами.

– Когда переберем мое, перейдем к твоим вещам, – резюмирую я.

Он согласно кивает.

– Точно. А потом займемся мамиными.

От этой мысли у меня сводит желудок. Ни за что на свете, даже во имя идеи о том, что нужно жить дальше, я не соглашусь на это.

– Папа нас убьет, – отвергаю я его предложение.

– Твоя правда, – он соглашается, протягивая мне кофточку с длинным рукавом, чтобы я положила ее к нужному. – Но может, ему просто нужен небольшой толчок? Два месяца прошло. Ей больше не пригодятся туфли у задней двери.

Он прав. Больше они ей не пригодятся. Как и ее косметика, разложенная на туалетном столике, или последняя книга, которую она оставила страницами вниз около своего кресла для чтения, чтобы не потерять нужную страницу. Она никогда не дочитает эту книгу. Но будучи честной по отношению к отцу, я бы тоже не осмелилась пока выбрасывать ее вещи.

– И все же, – отвечаю я, – это его дело. Не наше. Мы уезжаем. А он останется один на один с воспоминаниями о ней. Не мы.

– Вот поэтому я и обеспокоен, – говорит мне Финн. – Он останется здесь, в этом огромном доме, совсем один. Хотя нет, не совсем один. В окружении мертвецов и воспоминаний о маме. А это даже хуже.

При мысли о том, как я ненавижу оставаться одна, а в нашем доме – в особенности, по моему телу проносится дрожь.

– Может, поэтому он и хочет сдать гостевой домик? – предполагаю я. – Чтобы не оставаться в одиночестве?

– Возможно.

Финн поднимается и включает музыку, я позволяю рокочущему басу наполнить молчаливое пространство комнаты, пока мы сортируем мои вещи. Обычно наше молчание не такое уж напряженное, его не нужно чем-то заполнять. Но сегодня я не могу найти себе места. Напряженная. Встревоженная.

– Давно ты писал в своем дневнике? – я спрашиваю с целью разрядить обстановку.

Он всегда что-то чиркает в блокноте. И несмотря на то, что это я сама ему подарила его пару лет назад на Рождество, он ни за что не позволит мне почитать. Никогда с тех пор, как однажды он сам показал мне записи, от чего я пришла в смятение.

– Конечно.

Конечно. В этом весь Финн. Стихи, латынь и прочие поразительные вещи… Мы даем этому названия, а он пишет об этом.

– Можно мне почитать что-нибудь?

– Нет.

Его ответ звучит непреложно, но мягко.

– Ладно, – я не решаюсь спорить с ним, когда он говорит таким тоном, к тому же, честно говоря, я сама нервничаю после всего, что там увидела.

Он некоторое время молчит, а затем поворачивается ко мне.

– Никогда бы не подумал, что скажу это, но спасибо тебе за то, что не рассказала обо всем маме с папой. Когда я дал почитать тебе тогда. Это просто мой эмоциональный выплеск, Калла. Это ничего не значит.

Его голубые глаза вцепляются в меня, прямо в душу. Потому что мне кажется, что я все-таки должна была им рассказать. И наверное, я бы так и поступила, если бы мама осталась жива. Но я этого не сделала, и с тех пор все было в порядке.

В порядке. Если я слишком глубоко начну размышлять над этим словом, то оно покажется мне правдой.

– Не за что, – отвечаю я с нежностью, стараясь не вспоминать о бреде, который увидела там, о страшных словах и страшных мыслях, высеченных и перечеркнутых, а затем написанных вновь, раз за разом.

Но все это терялось на фоне одной большой проблемы. Одной фразы. Это не были каракули людей с вырванными глазами, лицами и ртами, это были не странные и мрачные стихи, это была всего лишь одна фраза.

Вытащите меня из моих страданий .

Он выводил это снова и снова, испещрив словами две страницы. С тех пор я наблюдала за ним, как ястреб. Сейчас он улыбается мне, вдохновляя на то, чтобы забыть, как будто то был просто выплеск. Теперь он в порядке. Он в порядке . Если бы я вела дневник, то именно эту фразу я писала бы снова и снова, посвятив ей несколько страниц. Возможно, тогда она воплотилась бы в жизнь.

– Слушай, я сегодня собираюсь посетить свою психологическую группу. Хочешь сходить со мной? Если нет, то я могу пойти один.

Это меня настораживает. Обычно он ходит туда всего два раза в неделю. Я что-то пропустила? Ему становится хуже? Он падает вниз? Я с трудом сдерживаю себя, пытаясь говорить как можно спокойнее.

– Снова? Зачем?

Он пожимает плечами, как будто это мелочь, однако его руки продолжают трястись.

– Не знаю. Все меняется. Я стал нервным.

И поэтому он дрожит? Но я предпочитаю не спрашивать. Вместо этого я только киваю, как будто я совсем не напугана.

– Конечно же, я поеду с тобой.

Естественно, ведь я нужна ему.

Час спустя мы проходим через коридор, увешанный мамиными фотографиями, направляемся мимо спальни, полной ее вещей, и едем в город на машине, которую она нам купила. Мы оба намеренно избегаем смотреть в ту сторону, где мама упала с обрыва и разбилась. Нам не нужно вновь это видеть.