Павел Брыков - Томас

Когда подъехали, Томас понял, что выкопанный в земле спуск слишком узкий, а дощатая дверка низкая — придется вставать с кресла и прыгать на здоровой ноге. Томас Чертыхальски наклонился вперед, с удивлением понимая, что его простреленное колено вообще не болит! Обернулся и посмотрел по сторонам. Никаких жилых районов — Городка вокруг не было, только зеленая, украшенная полевыми цветами степь, безоблачный океан синевы над головой и во всем своем летнем торжестве сияет империал.

Девушка, которую баронесса назвала Люсей, подтолкнула его в спину и сказала:

— Иди, не бойся. Тебя ждут.

Томас встал, взял корзину. Перед тем как спуститься, скосил глаза вниз и рассмотрел платок, который девушка держала в руках. На нём горели яркие точки, словно белую ткань окропили брусничным соком...

...Антонина Петровна тяжелым взглядом провела удаляющуюся инвалидную коляску. Скоро Томас с Люсей скрылись в черном провале — было только слышно покашливание и хлюпанье луж под ногами. Баронесса достала початую пачку «Космоса». Вытащив сигарету и потянувшись за спичками, которые лежали в кармашке сумки, замерла. Только сейчас она заметила, как потемнело небо на северо-западе со стороны Дзержинска. Почуяв неладное, прошла до бетонного куба, который поддерживал трубы канала, взобралась по старой хлипкой лестнице вверх. Осмотрелась. Всю линию горизонта закрыла серое, клубящееся облако. Издалека оно было похоже на волну цунами или надвигающийся пепельный туман. Сухой степной ветер дул в лицо, рвал юбку так, что ткань прилипала к ляжкам и бедрам, а сзади хлопала кумачом. Пыль иголочками покалывала кожу, заставляла щуриться. Тоня шумно вдохнула горячий воздух. Он пах пересохшей мёртвой травой, горчил полынью и подорожником... Заскрипел на зубах.

Филологи и медики сраму не имут — позволяют себе использовать крепкие неприличные слова — но при всем моем желании я не могу повторить девятибалльный оборот, который завернула баронесса: слишком он был приподзаковырист и настолько не печатен, что и бумага не стерпит. Антонина Петровна, проклиная все на свете, кряхтя, хватаясь за расшатанные ржавые поручни, спустилась по лестнице на землю. «По машинам! Окна закрыть!», — приказала охране.

Не успела Тоня докурить сигарету, как улицу и канал накрыла пыльевая буря. Небо потемнело. Ветер, наполненный абразивными частицами земли, пыли, кристаллов кремня, ракушечника, выискивая открытые форточки, двери, щели чтобы нагнать в квартиры и подъезды барханы песка, обрушился на город, царапая лобовые стекла машин, окна в домах, зеркала и витрины. Казалось, природа, доведенная до крайности засухой, взбесилась. Тугие струи вихрей, словно ожившие степные духи, охотились на людей, сбивая их с ног, завывая, перехватывая у жертв дыхание и хохоча в их лица.

Горожане попрятались по норам квартир и офисов, закрылись в магазинах, заперлись в машинах. Дети, визжа от восторга, хлопали в ладоши — они никогда ещё подобного не видели, и наслаждались счастьем открытия неизведанного, а взрослые... Они смотрели в небо!

Недосягаемое, неприступное, все испепеляющее Солнце вдруг превратилось в вырезанный из белой бумаги приклеенный к стене кружок. Любой, кто поднял голову вверх, поразился тому, что во время пылевой бури можно спокойно смотреть на Солнце, и для этого не нужны закопченные сажей стекла или защитные очки. Оно не слепит глаза, не греет кожу, висит себе вверху — белое, бледное, равнодушное ко всему... Слабость небесного светила кого-то привела в восторг, но большинство горожан почувствовали, как их сердца наполняются беспомощностью и необъяснимой тревогой. Подобное случается, когда взрослеющие дети, наконец, понимают, что их родители на самом деле слабы и не в силах спасти своих чад от напастей, болезней, самой смерти. Неосознанный первобытный страх пригвоздил их, впечатал в великое ничто, вгнездился в подкорке разума и остался с ними навсегда — до самых последних дней их жизней...

Спускаясь в землянки, Тихоню каждый раз поражала труднообъяснимая перемена сознания на поверхности и под поверхностью. Стоит переступить порог, закрыть за собой дверь и тут же под землёй, как будто теряешь способность слышать. Только эта глухота имеет странное свойство. Вдруг ты, как церковный колокол изнутри наполняешься неизвестно откуда идущим звоном и начинаешь ощущать, как вместо давления низкого потолка и стен, происходит нечто обратное — душе становится тесно в теле и тебе кажется, что тебя распирает изнутри. Это не землянка такая темная, узкая и маленькая — это ты вырастаешь на два-три размера. Как будто душа страшится любого подобия могилы и пытается вырваться за пределы. В этот раз с Томасом произошло нечто похожее: внешние звуки стерлись, раздался звон в голове, но тише, чем он ожидал; приятно пахнущий сосновой стружкой воздух был недвижим, поэтому Томасу вдруг показалось, что попал он в тюремную камеру или в тот самый каземат, которым он так любил пугать людишек. Глаза быстро привыкли к сумеркам — свет, струящийся из маленького окошка, показал обшитую сосновым кругляком похожую на предбанник комнатку с дощатой дверью.

Сосна. Запах шахты. Новой шахты, где на складах хороший крепежный лес, где коногоны вовремя его развозят по штрекам и выработкам, а крепежники не филонят. Бывают плохие шахты. Там работают саботажники, а не снабженцы. Там стойки рыхлые, словно гнилые изъеденные кариесом зубы. Только в клеть зайдешь, спустишься в забой, а в лицо трухой и короедами тянет. Смертью. Таким лесом кровлю не удержать... А тут пахнет хорошо, надёжно...

Подумал, постучаться или нет? Как она сказала, иди смело?

Перед тем, как толкнуть дверь, кольнула мысль, что в столярке, где сколачивают гробы, тоже приятно пахнет сосновой стружкой...

Томас невольно оскалился и с диким шальным блеском в глазах вошел в землянку.

За дверью его встретила хорошо углубленная комната — пришлось ещё спускаться вниз. Потолок не горизонтальный, а домиком, без поперечных балок. Висячие стропила из горбыля под углом упирались в центральный брус — коньковый прогон. Крышу поставили на врытые в землю четыре стойки, поэтому казалось, что землянка была просторней, чем на самом деле — потолок на темя не давил. Стены заложены песчаником. На полочках в глиняных тарелках горели большие свечи, давая столько света, что можно спокойно читать. Воск в фитильках потрескивал, принося в землянку ощущение покоя и мира. Пол земляной, но обильно засыпан опилками и еловыми ветками, поэтому запах стоял свежий, новогодний — никакой затхлости. Центр землянки занимал огромный круглый стол, вырезанный из спила многовекового дуба — были хорошо заметны неисчислимые годовые кольца, темные в центре и светлеющие ближе к коре. Ножек не было видно — скорее всего, стол опирался на одну, центральную. Тут же стояли четыре деревянных кресла с высокими спинками, застеленные волчьими шкурами. Одно свободно, а три заняты.