Павел Брыков - Томас

Антонина Петровна, отказываясь замечать настроение домработницы, подняла граненую рюмку с водкой.

— Царство Небесное и пусть земля тебе будет пухом, Ваня. Ты был крепок, надёжен, тверд, стоял на своем до конца. Был верен данному слову, умел дружить. Страшное слово — был. Умер хорошо, по-мужски.

Баронесса посмотрела на притихшую Катерину.

— Не убивайся. Лучше поплачь. Такое наше дело, бабское. Они уходят, а нам дальше жить.

Выпила. Села. Как только Тоня поставила рюмку на стол, старухи почти хором прошептали: «Царство Небесное новопреставленному рабу Божьему Ивану». Выпили. Нищенки потянулись вилками к тарелкам, на которых сиротливо лежали политые майонезом вареные яйца, соленые огурцы, голубцы, куски жареной рыбы, тут же наливая по второй, которую пили без слов, как и третью, четвертую. Официантки, зажимая носы, разнесли борщ и лапшу на курином бульоне.

Пятая-шестая.

Старухи перешептываются, говорят, что кладбища скоро завоюют Городок — по территории они почти сравнялись. В дальнем углу завыли плакальщицы. Стон подхватили в центре, и вот уже весь зал умывается слезами. Каждая плакала о своем, об ушедших безвозвратно счастливых теплых девичьих годах, когда было здоровье, красота, живы ещё дети, муж любил и кости не болели на погоду. Когда они не просыпались с мыслью, где бы взять еды и удастся ли найти крышу над головой. Кто-то оплакивал свою проклятую судьбу, заставившую их с детства отведать кровавых помоев войны, а в старости хлебать тягучий воняющий плесенью кисель развала империи.

Катя, раскачиваясь на хлипком стуле, застонала, разорвала ворот блузы, а потом уткнулась в плечо баронессы и зарыдала. Томас, широко раскрыв слезящиеся от невыносимого запаха старой прокисшей мочи и прогорклого старушечьего пота глаза, смотрел на разверзшееся перед ним действие, разыгранное труппой театра абсурда и запредельного безумия. Косые солнечные лучи, пробивающиеся через белые с кружевной оторочкой шторы (как только что виденный им саван на окоченевшем теле Андрея Сермяги). Длинные ряды красиво сервированных столов, а за ними на лавках актрисы, нацепившие самых диких расцветок вязаные кофты, парики, береты, побитые молью штопаные платки, грязные залапанные жирными пальцами бейсболки, из-под которых выбиваются седые давно не крашеные космы...

Явись сюда любой, обладающий богатой фантазией, подумает, дурак, что перед ним шабаш ведьм на дармовом поминальном обеде...

Выброшенные, лишние, обездоленные...

Сто лет назад здесь жили молодые, работали молодые и умирали молодыми. Не было обидной жалкой старости. Когда стали жить, а не выживать, лечиться, а не мучиться, пошли плодиться пенсионеры — государству убыток. Томасу, когда он видел старость, всегда плохело. Тянуло на севера и по этой причине тоже. Там, где каждый день — бой за выживание, нет места слабости и немощи. Или ты тянешь, а если тянешь, то какая разница, сколько тебе лет? Или не тянешь... Тогда ложись и помирай.

Седьмая-восьмая-девятая. Картофельное пюре и котлета по-киевски. Компот с пирожком. Чавканье, шамканье беззубых ртов, кряхтение, пердение, слезы на морщинистых щеках, пьяный смех. Какая-то татарка завела удалого Хасбулата. Бедна сакля твоя. Раздался звон рюмок — кто-то чокнулся.

— Катя, оставайся. А нам пора, — сказала баронесса и встала из-за стола.

Если вы думаете, что в степи нет воды, то ошибаетесь. Степь степи рознь. Наш Городок расположен на одной из вершин Донецкого кряжа, самых древних в Европе гор, и является водоразделом Северского Донца и Крынки с Миусом. Давление поднимает воду из-под земли на поверхность, и она просачивается в низины. Двадцать девять наших родников питают речушки малые и большие. Лугань, Бахмутка, Корсунь — приток Крынки. Железная, Широкая, Соломенная Балки. Россоховатка, Батманка, Скотоватая, Гурты, Житний и Широкий Яр, Жованка, Поклонская, Ячменная... Коровам на радость, хозяевам на стол. Когда-то протекала Суша — капризная, высыхающая летом, печальная осенью, хрустальная зимой, бодрая весной. Потом начали строить запруды, ставки и море. Да-да, в Городке есть свое море, где рыба, раки, пляжи, шашлыки и музыка из радиолы! Понастроили заводов, фабрик, и речка Суша отдала людям все свои соки без остатка. Одно название осталось...

В прошлые годы донецкие степи задыхалась, ведь где уголь, там и сталь, чугун, а значит вода и пар... Родников, речушек и ставков не хватало, поэтому партия и правительство повелело в конце пятидесятых протянуть канал от Северского Донца на юг — до Кальмиуса. Большую его часть составляла обычная рукотворная река. Там, где воду надо было поднимать вверх, проложили широченные трубы, в которых свободно может проехать грузовик. Теперь вам понятно, о чем говорили Князь и Тоня? «За каналом» — это значит за огромными необъятными трубами, пересекающими западную часть города с севера на юг.

Кортеж остановился возле длинного, темного, сырого подземного перехода, ведущего от 245-ого жилмассива в степь. Не все знают, где он находится...

Томас вылез из минивэна сам. На одной ноге допрыгал до выгруженного охраной кресла и, морщась от боли — колено разболелось не на шутку — тяжело в него упал. Подъехал к ступеням. Тоня передала ему корзину, сказав: «Это подарки старикам. С пустыми руками к ним не ходят». Обернулась к бойцам в ожидании помощи, но вдруг откуда-то из-под земли услышала покашливание. Из черного провала поднялась молодая женщина в просторном светлом платье до щиколоток. Худощавая, бледная. Её красота была столь ошеломительной, что невольно, по какой-то необъяснимой нелогичной причине, вызывала отвращение. В руках девушка держала носовой платок. Истощенное с правильными чертами лицо, волосы стянуты в узел, как у балерины. Кожа прозрачная до синевы — под ней видны ручейки вен. Высокий лоб. Огромные навыкате карбоновые глаза с припухшими веками, и землистыми тенями вокруг, какие бывают у тех, кто постоянно не высыпается. Тонкий острый нос с узкими ноздрями. Линия сухих обветренных губ с болячками в уголках, к которым девушка то и дело прикладывала платок.

— Привет, Люся, — сказала баронесса тихо с еле заметным напряжением в голосе.

Девушка легко оттеснила Антонину Петровну.

— Дальше я сама.

Подкатив к ступеням, легко, как мать детскую коляску, она подняла кресло вместе с Томасом и сошла по ступеням вниз, в тоннель. Пол, потолок и стены здесь были покрыты мхом и лишайниками. Где-то капала вода, не было света — только вдали виднелся белый прямоугольник выхода. На земле блистали лужи, а в лужах были видны пустые винные бутылки, пластиковые шприцы, пустые консервные банки, пластики от таблеток. Колеса без скрипа легко преодолели пространство до выхода. Тоннель заканчивался утрамбованной тысячами ног залитой солнцем дорожкой. Она вела к огороженному железной оградой роднику. Перед дверкой налево сворачивала еле заметная тропинка, ведущая в кусты дикого шиповника — туда Томаса и повезли. Ветки больно хлестали его по лицу, царапали кожу. Пришлось зажмуриться и прикрыть лицо руками. Когда заросли закончились, они выехали в чистое поле. В глазах зарябило. В высокой сочной траве росли колокольчики, анемоны, ирисы, фиалки, воронец, мать-и-мачеха, сон-трава. Томас увидел, куда они направлялись: вдали в травах среди пестрых зарослей возвышалась землянка с двускатной крышей без печной трубы — взрослому человеку по плечо, окошко на уровне колена.