Павел Брыков - Томас

В Диком поле запахи иные — пряные, сухие, горчат. Здесь много тепла, но мало влаги, разве что по утренним росам, когда спустишься в балку или ярок и ноги по колено мокрые. Подорожник, мать-и-мачеха, цветок всех оптимистов и героев — барвинок; медуница, цвета неба перед грозой; донецкие поля из роз, сон-трава, касатики, шафран, тюльпаны, ковыль бархатный — вот где волны, вот где море! А чертополох и крыжовник колючий, подмаренник-желтая кашка, любка, крокус, райка, угорка, яблоньки и черешни, вишни, груши и маки-маки-маки...

И эта проклятая полынь, что сейчас горчит на губах!

Подошли к ставку. Запах тины, камыша, осоки и ряски. Сырости и рыбьей чешуи. Взобравшись на бугор Тоня, как легавая взяла стойку: замерла — рука козырьком. Всмотрелась. Перед ней открылось покрытое рябью, обрамленное с севера зарослями камыша, а с юга песчаными пляжами зеркало для неба.

— Не занято.

Пока шли по-над берегом, Томас заметил, подпалины в камышах. За весь август не выпало ни капли. Местами высохло, зеленое стало желтым, почти белым. Кто-то бычок бросил и всё — запылало! Неприятное было зрелище, словно о картину Шишкина тушили окурки.

Наконец, добрались. Тоня рыбачила на узком, зажатом с двух сторон ивами метра два шириной пляжике. На западной стороне. Чтобы туда добраться, пришлось перевалить через бугорок и по узкой тропинке сойти к воде. Место было обжитое. Подставки для удочек, ведро с мусором, врытые в песок две пятилитровые баклажки, со срезанным верхом и заполненные водой — хранить пойманную рыбу. Отчетливо видны четыре ямки. Не надо быть детективом, чтобы догадаться — это следы от стульчика баронессы. Дно здесь было не пологое, метр-полтора ещё видно и дальше — чернота.

Тоня за минуту разложилась. Достала коробки с прикормкой, наживками, хлебом, выдвинула на полную длину бамбуковые удочки. Движения скупые, отточенные до автоматизма — ничего лишнего. Только пришли, а смешенная с прибрежной землей макуха разбросана по воде, черви на крючках, две удочки воткнуты в подпорки — одну баронесса держала в руках. Стульчики заняли свое место, сумка висит на крючке, прикрученном к стволу рядом растущей ивы.

Томас подумал, что все эти действия — раннее пробуждение, дорога, прогулка через посадку, приготовления, были сделаны только для того, чтобы ярко-розовые поплавки стали дразнить Тоню. Он не понимал рыбалки, не испытывал никаких эмоций при виде килограммового леща или карпа, был равнодушен к количеству и размерам пойманной им рыбы. Когда поплавок нырял и он начинал тянуть что-то тяжелое, трепыхающееся, норовящее ускользнуть, в душе просыпался азарт, но вся радость заканчивалась в тот момент, как только подлещик, окунек, бычок или карасик, оказывался в его руках.

...Присел на стульчик. Солнечные лучи гладили волны, отражаясь от воды так, словно по ставку разбрасывали золотую мелочь. Ветерок свеж. Утро жаркого засушливого августа, но осень уже слышна в прячущихся по берегам клочках тумана, и успевшей остыть за ночь воде. Вокруг ни души. Кто рыбачил, те уже ушли. Камыш, ивы, высаженные в ряд березы, облака и тишина.

Томас, шумно разогнав ногами мутные зеленые волны, вдавил стопы в песок. Вокруг пальцев появилась черная дымка тины. Тоня, большая, необхватная, мрачная, на такое хулиганство ничего не сказала, сидела, держа в руках удочку, и смотрела на поплавки пустыми заледеневшими глазами.

Листики ивы шевелятся, холод подбирается к пяткам, тень от облаков пробегает по ставку — мир движется, живет, шевелится, ветер трется боками о румяные терриконы, но Томасу кажется, что время замерло, всё замерло. Он сидит на маленьком раскладном стульчике, слушая шум небольших волн, шепот в кронах деревьев, вдыхает озёрный воздух, с запахами осоки, гниющих корней камыша, топляка, кувшинок.

Этого ему хватило на пять минут. А дальше что делать? Для чего он сюда пришел? Смотреть на молчащую нахохлившуюся Тоню? Она не в духе. Послали её... Люся какая-то. Но он-то тут при чем?

Взять в руки удочку? Не хочется.

Мысли подобны холодцу — застыли.

Прострация.

Сколько прошло времени до того момента, когда Тоня наконец прервала молчание, неизвестно. Томас вздрогнул, как очнулся от сна.

Баронесса прокашлялась и сказала задумчиво:

— Пока тебя не было, через Городок пыльная буря прошла. Как в тридцатых. Серая стена, кучерявая такая... До неба. Наползла и поглотила — не продохнуть. Ветер, пыль во все щели — народ визжит с непривычки. Так вот, оказывается, солнце, когда светит через пыльную пелену, совершенно не жжется. Смотришь на него, как на прикрепленный к дверке холодильника магнитик, и оно кажется беспомощным. Я уже и забыла как это красиво... А то, что стариков повидал — это хорошо. Они дело говорят. Но послушай ещё и старуху. Всё что они рассказали — это правильно, это поможет, но ты лучше подумай вот над чем. Иногда важно не то, что тебе сказано, а то, о чем они решили умолчать. И почему.

Тоня сменила наживку на крючках.

Томас попытался обдумать услышанное, но голова отказывалась соображать. Он просто не выспался, устал, это для него слишком сложно. Сейчас бы подставить стульчик поближе к Тоне, положить голову ей на колени и со всем своим удовольствием прикорнуть бы на часок. Вот только не вышло у него ничего...

Баронесса добавила ещё несколько коротких фраз, и Томас понял, что ради этих слов она его и разбудила, привела к воде — от людей и Князя подальше. Слова произносились, ещё не был ясен полный смысл, но Тихоня уже почувствовал, что они больно ранят его и ему будет тяжело их вынести. Если Тоня пошла на такие сложности, приготовления, значит ей трудно признаться в чем-то... Но почему она так боится? Неужели в мире есть нечто, что способно ранить того, кто уже отмеряет...

Наконец-то он сообразил ЧТО услышал.

Да, есть и пострашнее...

Антонина Петровна сказала:

— Посидим часик и пойдем. У нас много дел. Сегодня, чтоб ты знал, тридцать первое августа.

После этих ужасно глупых и нереальных слов Томасу поплохело.

Сегодня тридцать первое августа.

В землянку он вошел в воскресенье.

Если поверить Тоне, уже настало утро среды.

Среда — это день гадания.

Сегодня — тридцать первое августа...

Томасу уже было всё равно, как такое могло произойти, чья в этом вина — стариков, игры в карты или поцелуя Люси... Вопросами утраченного времени не вернуть.

Уже не вернуть.

У него на всё про всё остались неполные пятнадцать часов.

Тихоне вдруг стало так обидно! До боли в сердце и больших, как жемчужины, слёз на глазах. Это так несправедливо! Князь крадет несколько месяцев, старики и Люся от оставшегося огрызка вырывают ещё почти три дня. Это время он бы мог провести с Тоней и Лесей... Но уже не проведет. У него их забрали. Забрали время. Забрали право на ласку, завтраки, обеды, ужины, сны, ничего не значащий трёп, кошачье мурчание, походы в магазин, смех, лежки на кровати, ругань, подколки и розыгрыши, поцелуи, сидение в туалете — всё то, из чего состоит обычная жизнь.