Павел Брыков - Томас

— ...«Жизнь — лишь тень на стене!», — она говорит. Глазенки васильковые, ресницы веером, платьице, носочки, туфельки лакированные. Такое милое создание. И папаша за спиной стоит — табачищем воняет, ненавистью брызжет. Через слово «сгадили Россiюшку», словно мы в николаевские времена вернулись. Ума хватает дочке учителей-репетиторов нанимать, а самому рядом посидеть времени нет. Такая поразительная разница между поколениями, я вам скажу, Антонина Петровна... Это радует. Подобное и раньше случалось — все детки светлы, а взрослыми огреховниваются. Но нынешние... Подрастающие, думаю, когда им позволят, наворотят таких дел!

Томас ел с удовольствием. Кальмары были нежные, сухарики в «цезаре» как он любил — не пересушены. Бульон жирный, с какими-то хитрыми специями, названия которых Томас не знал. Попросил добавки.

Отобедав, Князь раскланялся и, сославшись на заботы, удалился. Олеся помогала Катерине убирать и мыть посуду. Тоня подождала, пока Тихоня отставит от себя тарелку. Промокнув салфеткой губы, встала из-за стола.

— Пошли, рогожку примеришь.

Поднялись на второй этаж. Зайдя в спальню баронессы, Томас заметил, как на створке трельяжа висели закрытые прозрачным целлофаном «рогожки» — два смокинга, белый и чёрный. Однобортные. Сняв оба, повертел в руках.

— Касабланку?

— Попробуй этот.

Сбросив халат, взял со столика мохнатую кисточку и припудрил подмышки. Не застегивая запонки, надел сшитую из тончайшего хлопка рубашку, чёрные брюки с подтяжками, жилет и пиджак. Белую бабочку не стал повязывать: и так было понятно, что классика ему к лицу.

— Ну, теперь твой любимый, — сказал Томас, вытаскивая из целлофана белый костюм.

Сорочку и брюки оставил прежние, сменил черные части смокинга на белые. Присел на пуфик и приподнял одну ногу, а затем другую, пока Тоня натягивала ему черные носки. Затем баронесса нагнулась и, кряхтя от напряжения, вытащила из-за трельяжа три коробки. Отбросив крышки, достала черные туфли. Дыхнув и протерев их рукавом блузы, поставила перед Томасом.

— Выбирай.

Подошли средние — легкие и не жмут.

Вот теперь весь ансамбль собран. Рубашка с воротником-стойкой, углы загнуты, одинарные манжеты застегнуты белыми запонками; черный галстук-бабочка (Тоня завязала), белый жилет со спиной из шелковой ткани, чтобы скрыть подтяжки; черные брюки без лампасов и такого же цвета туфли; ослепительно белый шерстяной пиджак с гладкими лацканами английского кроя, черный платок в верхнем кармашке.

Баронесса подошла сзади и массажной расческой уложила Томасу волосы. Затем сняла перстень с черным камнем и надела ему на средний палец правой руки.

— Потом отдашь. Смотри осторожно с ним, я его когда-то уже теряла.

Посмотрел Чертыхальски и себя не узнал — в зеркале был совершенно иной Томас: стройный, породистый, но при этом похожий на запойного поэта, лакающего бочками осеннюю грусть и тоску.

— Богарт — отстой, — вынесла приговор Антонина Петровна.

Грудь — колесом, челюсть — вперед.

— Томас — forever!

Посмотрели друг на друга через зеркало и рассмеялись от души — как плотину прорвало.

— Что делать будем? Времени — вагон, — спросил Томас, успокоившись.

— Я тебе книжку почитаю. На веранде. Киношку посмотрим.

— Какую?

— «В джазе только девушки» есть. Прихватила тебе «Гнездо кукушки»...

Томас скривился.

— Не сегодня... В другой раз...

— «Любовь и голуби»?

— Не, пусть будет «Погорячее», — сказал Томас, расстегивая пуговицу на смокинге.

Раздевшись, он повесил костюм на тремпель и закрыл его целлофаном. Набросил на плечи халат.

— Без перевода, с титрами посмотрим?

— Давай, — ответил Тихоня.

— Потом пойдешь к себе — тебе ещё поспать надо, сил набраться.

Поцеловав Антонине Петровне её большую мягкую руку, Томас сошел вниз. Когда спускался по лестнице, вспомнил, как перед зеркалом изображал афишного героя, и снова рассмеялся.

...«В джазе только девушки» они с Тоней смотрели, наверное, раз сто.

В последние дни августа темнеет по-осеннему. Только недавно в девять можно было в футбол играть, и вдруг на улицах пора фонари включают. Стоп! Как это? А вот, правда... Выйди во двор, пронесись рысью по центру, а если сесть на такси и рвануть по окраинам, то можно вообще с ума сойти! На Семидорожках, в Калиновке, Октябрьском, — везде горит свет. Последнее время здесь фонари горели... никогда! Нет, столбы стояли, но без ламп. А тут — о, диво! — весь город сияет. Если превратиться на часик в ворона и рвануть вверх, то можно увидеть, как Городок накрыло электрическим пожаром. Оказывается, он такой красивый, когда ночь и когда свет...

У электричества есть любопытное свойство скрывать грязь, мусор, тлен, паршу и плесень. Но меня не обмануть нарядной иллюминацией, гипнотическим светодиодным миганием витрин, магией пылающего вольфрама. Да, с высоты, издалека ночью всё кажется красивым, но если впитать в себя геометрию пересечения улиц, вскрыть нутро местечковое, вдохнуть его ароматы, то скоро поймешь, что город-то наш безнадежно болен. Родился в алчности, с малолетства трудился, воевал с доблестью, работал, отдыхал, получал премии, жил экономно, сажал цветы, играл в футбол. Ему бы жить и жить... А так, получается, исчерпал свой запас и пришла пора думать о вечном...

Городок наш слишком большой, чтобы в тишине пересидеть плохие времена. В начале века он объединил шахтёрские поселки, но что делать, когда рудники закрывают? Всё, что заработано за сто лет — растранжирено. Закрыты, разграблены «Кочегарка», Изотова, «Комсомолец», фабрики и заводы... Рынки да пара предприятий, как живительные капельницы ещё питают глюкозой высохший из-за болезни организм, но насколько этого хватит? Кто будет кормить эту многозевую орду нищих горожан, ютящихся в своих крысиных норах? Это раньше они были гражданами, как они считали, большой великой страны, а нынче настали времена перемен, испытаний, когда все против всех и каждый сам за себя. Республики-страны усыхают. Сжимаются до размера хутора. Кто-то жирует — всегда есть тот, кто жирует. Но горожанам от этого только больнее, ведь бедность заметней на фоне особняков...

Тоска накрыла Городок. Доживает он своё, последнее, упорно мечтая о гальванических зарядах новых идей, смыслов, чаяний, но всё впустую и праздничные гирлянды тут не помогут. Остаются только воспоминания о трудовых подвигах, демонстрациях и песнях под гитару. Унизительная ржа упадка отравляет воздух, а где бедность, там и грязь, где грязь, там и грех, а где грех, там... Прислушайтесь к чужим тайным мыслям, приглядитесь к тому, что люди вершат в тот момент, когда их никто не видит и не может поймать за руку или какую-нибудь срамную часть тела. Людская порода проста — этот сосуд греха испить до дна никому не удавалось. Потому что ты пьешь, а они все льются и льются - как не в себя лакает. Умирает Городок и никакими ретушированием невозможно скрыть трупные пятна, поэтому лечу я высоко-высоко, чтобы не обонять смрад разлагающегося тела...