Павел Брыков - Томас

Дед Тарас обитал в дальнем углу дома, в небольшой комнатке с маленьким окошком. Из мебели — узкая кровать, большой шкаф, стулья, торшер и тумба, на которой стоял дорогой японский телевизор. К приходу гостей в хате прибрали, но ковры, одежда, мебель все равно обильно источали запахи крепкого табака, мужского пота, медикаментов, утки и вездесущей неистребимой пыли.

Леся знала, как пахнет старость, но попав в комнату деда Тараса, вместо брезгливости она испытала сложное невыразимое чувство тоски и боли. На неё кирпичной стеной обрушились воспоминания о последних днях её отца и, даже не успев увидеть старика, Олесю начало, что называется, «колотить» — подбородок задрожал, а из глаз брызнули слезы.

Дед Тарас сидел в инвалидном кресле возле окна. Сухой, жилистый. Белоснежные волосы аккуратно расчесаны на ровный пробор, подбородок гладко выбрит. Опрятная байковая клетчатая рубашка с длинным рукавом. Из широкого хорошо отглаженного ворота торчит тонкая морщинистая шея. Ясный твердый взгляд голубых глаз. С виду он был спокоен: никакого волнения, только пальцы нервно теребили край лежащего на коленях пледа.

Дед Тарас приказал:

— Я слышал, как подъехала машина. Ну, покажите мне его!

Родственники расступились.

Вперед вышел Томас.

Старик достал из кармана рубашки очки с толстыми линзами, медленно надел их, заправив дужки за большие торчащие в стороны уши и, прищурившись, посмотрел на Чертыхальски. После секундного замешательства он улыбнулся, развел свои длинные с широкими ладонями руки в стороны и сказал:

— Ну, здравствуй, друже. Дай я тебя обниму!

Томас подошел, наклонился, осторожно обхватил старика, и они замерли, а родственники, жена и две уже взрослые дочери, вдруг все разом начали причитать, плакать и, гладя Томаса по спине, говорить что-то неразборчивое, идущее от самого сердца. Леся тоже плакала, при этом думая, почему же она так убивается, что тому виной? Растроганные от искренней благодарности женщины? Может, её сжала неисчезающая с годами боль утраты любимого папы? Торжественный вид ровно сидящего в кресле старого шахтера и сгорбленная с торчащими острыми лопатками спина Томаса? А может до сих пор плещущееся в её крови вино?

Не сразу, но все успокоились. Вытерев слезы, женщины шумно, никого не стесняясь, высморкались в батистовые платочки и, помыв руки, пошли доставать горячие закуски. Подкатили кресло — хозяин занял место во главе стола. По правую руку посадили Томаса и Лесю. Супруга старого шахтера села по левую руку, а за ней Антонина Петровна. Дети, мужья дочерей и внуки расселись напротив. Поначалу к Томасу с расспросами не приставали — слишком большая разница была между ним и дедом Тарасом. Родным хватало самого присутствия гостя. Кто-то первый спросил, как его зовут и Томас ответил, что в честь деда — Николаем. Говорили-говорили и вдруг снова спрашивают, а как его зовут? — и родственникам, у кого была хорошая память, пришлось подсказывать, что в честь деда — Колей.

Сначала выпили за крышу дома и всех собравшихся, за встречу, потом за Николая, его деда и спасенного Тараса. Третий тост был за любовь, четвертый за здоровье. Когда выпили по пятой — помянув тех, кого забрала шахта — родственники сказали гостю много слов благодарности, но Томасу этого было мало. Он понимал, что слова эти не шли от души. Тихоня чувствовал себя висящим на стене портретом умершего героя: находится в комнате, но уважение к нему оказывается протокольное, лишенное искренности. Это с одной стороны радовало — восхваления его раздражали — и всё же ему было сложно отделаться от ощущения невольной обиды. Ему не хотелось сюда ехать, потому что он чувствовал: никому не в силах узнать, что такое шахта после аварии, когда любой звук, невольное движение может стать последним в твоей жизни. И всё же Томас ошибся: был за столом человек, который его хорошо понимал.

Когда дед Тарас положил на скатерть свои тяжелые руки, все смолкли. Леся обратила внимание, что его кисти и предплечья. Они все были в «точках» и «тире» — в шахте в любую рану, большую и малую, попадает угольная пыль и если её полностью не удалить, то шрам окрашивается в синий цвет.

Старик кашлянул. Ему часто приходилось выступать перед школьниками или репортерами местных газет. Умел говорить красиво и витиевато — научился. Но в этот раз его исповедь была далека от обычно причесанной сказки.

— Я помню тот день, словно специально для меня записали те события сначала на цветную, а потом черно-белую пленку, и я всю свою жизнь почти каждую ночь смотрю это кино. Внучок, — дед Тарас посмотрел на Томаса, — я расскажу, каким был твой дед. Но сперва послушай, почему же Коле Торцу пришлось ползти за мной.

Старик замолчал. Собравшись с мыслями, он продолжил рассказ тихим, но при этом твердым голосом:

— Это случилось в тот день, когда я чуть не помер. Но чуть — не считается. В ноябре это было. Двадцатого. Морозы как раз только ударили, но снега ещё не было. Встал рано. Жил я тогда в бараке бессемейных. В комнате жарко — надышали, а на общей кухне колотун. С утра приходилось железной кружкой лед разбивать, чтоб попить. Холодно, ветрено: пока добежишь до толчка, а удобства во дворе, всё хозяйство можно было того...

Жилось трудно. Город сильно пострадал от немца. Кругом стройки, теснота, вечная грязь и пыль. У кого в своих домах колодцы, тем ещё хорошо, а в казармах с водой худо было. Зимой не помыться по-человечески: шахтная баня только и выручала. Так и жили. Но работалось крепко, с огоньком, весело. Я-то воронежский. Двадцать шестого года рождения. В армию призвали весной сорок четвертого после школы. Сначала на финскую границу, в резерв. Не успел привыкнуть, как меня и ещё несколько бойцов прикомандировали к инженерной части на восстановление. Тогда уже все понимали, что финны не нападут и лишних солдат лучше на строительстве использовать. Так я на фронте и не побывал. Демобилизовался в сорок седьмом вместе со всеми, кто попал под большое увольнение. Приехал домой. В институт поступать, так сказать, голова не варит. На работу только по строительству или в милицию, но туда в основном фронтовиков брали. Голодно. Я сюда и приехал — Донбасс поднимать. Физически крепкий, выносливый, поэтому определили в забойщики. Подучили, само собой. Два годка день в день работал. Бригада была мировая: как-то притерлись друг к дружке. Такое братство, сейчас не выскажешь словами. Это как... как... Я бы за всех наших в атаку сам пошел, чтобы только они живыми остались. Вот как мы жили и работали. Сейчас не понять. Много лишних слов о том времени говорят, но все было не так. Совершенно. Телевизор включишь — одна политика. Это, я думаю, от бедности. Мы вещи носили до последнего, не то, что сейчас. Голодали. А ты спроси любого из нашей той бригады, чувствовали мы себя бедными? Нет! Мы жили в своей стране. Мы были победителями великого мирового зла и верили, что когда-нибудь все это закончится. Мы были горды и богаты своей правдой. Знали, что будет мир и спокойствие, рано или поздно наступит счастье всего трудового народа. Вот почему я и мои друзья почти каждый день спускались в шахту давать стране угля. Чтобы в школах, больницах, на заводах и фабриках было тепло, и горел свет. Чтобы женщины отцам на радость рожали детишек...