Павел Брыков - Томас

Антонина Петровна взяла рюмку, чокнулась с пастушком и выпила. Положив ладонь на грудь, зажмурилась и, задержав дыхание, замерла. Подождав немного, опустила пустую рюмку на стол и медленно выдохнула воздух. Тыльной стороной ладони вытерла набежавшие слезки. Закупорила бутылку, развернулась и, так и не проронив ни слова, грузно ступая на скрипящие ступени, ушла к себе наверх, оставив Тихоню одного.

Алая скатерть. Рюмка с каплями на донышке. Бутылка. Древняя, без этикетки. На горлышке остались крошки от сургуча. Томас осторожно взял рюмку и, как делают химики, желающие понять запах реактива, несколько раз провел над ней ладонью, нагоняя воздух на себя. Пахнет кедровыми шишками и ещё чем-то знакомым. Волчьими ягодами, что ли?

Два белых круга. Плюс и минус. Сахар и соль. Статуэтка. Минус и плюс. Пастушок. Чтобы это значило? Опять загадка? Но голова не варит. Все эти «Жизнь невозможно повернуть назад и время ни на миг не остановишь», «И там, где когда-то влюблёнными шли, влюблёнными шли, деревья теперь подросли».

Да, здесь всё выросло, не только деревья! Взять этого Тараса, которого он вообще не помнит... Крепкий мужик, семьдесят никак не дашь, а все равно — возраст! Седой, морщины, синие и красные прожилки на щеках; обрубки ног, шею, спину на погоду так ломит, что он охает по ночам, стонет. А Томас? Поджарый, стройный, лицо посвежевшее, здоровое, без одутловатости — спасибо годам без вредных излишеств. Ручки мягкие, чистые, с блестящими ноготками. А ведь это он должен иметь облик деда Тараса, даже ещё древнее. Но тело — это одно, а душа? Чувствует ли он прожитые годы? Понятно, пытался об этом не думать, но нет — вручили ему напоминание о прожитом... Ещё в пору своей молодости он научился бороться с временем — стал забывать всё, что прошло и осталось за спиной: поступки, слова, мысли. Тихоня не запоминал имена тех, кто его окружал — зачем, если ему скоро придется менять работу, переезжать, а они все состарятся и умрут. Он не помнил события недавнего минувшего. Прошли дни-недели — вот и хорошо.

Ах да, новогодние праздники... К несчастью, они были в его жизни. Тридцать первого декабря веселился, танцевал, размахивал бенгальскими огнями, ухаживал за девушками, когда мог пить — пил, всегда в разных компаниях, с разными людьми. Даже если Тихоню попросить вспомнить, как он встречал очередной Новый год, то он бы не смог! До войны этому празднику никто не придавал особого значения. Годы Отечественной для Томаса спрессовались в единый пьяный кошмар, а после войны, когда снова пошел в шахту, в бесконечное похмелье, так что сороковые в памяти зияли сплошным черным провалом. В себя стал приходить в пятидесятые. Менял имена, внешность, возраст, места работы. Читал много, но стоило ему закрыть книгу, забывались имена главных персонажей. Многие фильмы смотрел по нескольку раз, и каждый был как первый. Чтоб взбодриться, перепробовал столько всего, что до сих пор удивляется, как тело и разум выдержали. Остановился, обретя истину, что лучшее состояние, какое может быть на этом свете — это когда ты здоров, сыт, трезв, а ноги сухие и находятся в тепле.

Годы шли... Не часто, но иногда время побеждало и тогда на Томаса «накатывало». О, сколько было кошмарных, орошенных холодным потом шершавых, как акулья шкура, ночей. А до заветного года были ещё десятилетия жизни! Пятидесятые, шестидесятые, семидесятые — всего лишь листики отрывных календарей — унесло, растворило, растаяло, где надо, подчистило... Вот эмоции оставались с ним навсегда! Сложно забыть непередаваемую радость, и усталость в день Победы, ужас и непонимание, что происходит в этом мире после первых испытаний ядерной дубины. Смерть Сталина, прикосновение к волшебству на чемпионате Европы по футболу в шестидесятом; запредельный, дикий восторг от Юры Гагарина, покупка первого телевизора...

Ещё музыка...

Да, музыка! Вот настоящая машина времени! Плюшевый Утёсов, мягкая, словно оренбургский платок, Клава Шульженко, звенящая Кристалинская, Миансарова — веселая, пьянящая, как шампанское; Трошин, Ободзинский и Мартынов — только услышишь их голоса, и нет тебя на этом свете; обольститель Захаров...

Музыка, песни — это не просто конверты пластинок, а дирижабли, заслоняющие половину неба. Западную не принял — «Жуков» слушать мог, но остальное... Просто он знал, кто там воет.

Вдруг Томас с досадой и горечью подумал, что у Андрея Сермяги, скорее всего, нет таких болячек, и художник по утрам не просыпается с мыслью: «Вот ещё один день настал — маленький шажок к могиле».

Ладно, хватит! Томас зажал статуэтку в кулаке. Зажмурившись, он приблизил пастушка к губам и прошептал: «Забудь. Веселись. Прорвемся!». Тихоня вернулся в летнюю кухню и, раздевшись, осторожно, чтобы не потревожить Лесю, прилег на край. Сон и не думал приходить. Голова, как оркестровая яма, в которой музыканты «разыгрываются» к концерту. Отчего он так расстроился? Напомнили о прожитых годах? Ну, и что? Спалили квартиру? Это временное неудобство не могло испортить настроение — пожар на фоне воспоминаний о проведенных на острове часах казался неуместным чьим-то капризом. Разве мертвый пепел, гарь и сажа в силах победить образы раскаленного золота песка и живой ртути лазурной морской воды? Сочный изумруд зелени, шершавые стволы пальм, приятное покалывание ракушек под ногами и над всем этим — мерное дыхание великана-океана, над головой — драпированная белобрюхими облаками синева. Ветер, наполненный йодным запахом водорослей и морской соли; всхлипы и стоны, животная пляска тел; пот, отражающий пламя костра, подмигивание звезд; фонтанирующее в жерло вулкана семя — вот ради чего стоит жить! А бесконечные вопросы о времени — это не для нас, не про нас. Пусть умники головы ломают: мы будем петь, танцевать и предаваться разврату...

Беги от прошлого — думай о хорошем!

Томаса засыпал со счастливой улыбкой на губах...

Томас проснулся глубокой ночью. Подскочил на кровати с криком — ему снился давний кошмар — годовой отчет. Цифры не сходились и всё время выползали какие-то сотые и тысячные. Тарво, управляющий из «Тощей Эльзы», худой, белолицый, с бритым черепом, в черной тройке в тонкую полоску с бархатной алой гвоздикой в петлице и фарфоровой флейтой в руках, истошно кричал из тёмного верхнего угла, вися у потолка, словно подвешенный на невидимых канатах. Чтобы его услышать, приходилось задирать голову.

— У нас не может быть сотых! — вопил Тарво и пена выступала на его побелевших дрожащих губах, слюни летели во все стороны. — Грехи не делятся, не дробятся не упрощаются. В сотый, тысячный раз талдычу. Грех — это основа и фундамент всей нашей двоичной системы. Кто пропустил? Какая тупая скотина позволила немыслимое — покушение на весь наш уклад? То, что вы наворотили — это не ошибка, ошибка — это рождение на свет таких выблядков, как вы, дебилоиды! Вам только сажу с котлов слизывать! Будете у меня угаром вместо кислорода дышать, пеплом зубы чистить. Спешите куда-то, помазки? На песочек захотелось, ироды, на травку? Своих потаскух давно не жарили? Я вам дам травку, я вам дам жарить! Я вас сам так отжарю, что жаровня задымится!