Антон Лаптев - Сумерки

«Господи, никогда, никогда не написать мне такой же картины, чтобы все глядели на нее и плакали от счастья лицезрения. И что бы в ней не только вся красота воплотилась, но и мудрость была, и идея, да такая идея, что сразу же всем виделась и в душу западала. Вон как Ванюша молится и к лику прикладывается. Словно бы к самому дорогому и сокровенному, чего на земле уже давно и нету, а только тут, в церкви, есть. Неужто Господь не сподобит на такую прекрасную картину? Неужто так и буду себя мучить ночами да краски по-пустому изводить? Нет, не буду. Ежели ничего у меня не выйдет нынче, то тогда уж все, пора бросать это занятие. Все, решено. Спасибо, Господи, что надоумил».

Ломакин глянул вверх и перекрестился. К нему подошел Иван, и молодые люди неспешно вышли из собора. За ними потянулась вереница, так как служба только что закончилась.

— Родион Ильич, — раздалось призывно сзади.

Художник обернулся и увидал выходившего из собора в кругу трех дочерей своих ростовщика. Фирсанов, походящий более на зажиточного купца, нежели на столичного делового человека, уверенно прокладывал себе дорогу среди отстоявших службу пожилых старичков и старушек, непременно посещавших все службы и терпеливо отстаивающих их до самого конца.

— Дочери мои, прошу, — представил трех спутниц Фирсанов, подойдя к молодым людям. — Вера, Надежда и Любовь.

Дочери по очереди степенно и как-то застенчиво поклонились одна за другой Ломакину и Ивану.

— Если господин Безбородко не против, то я бы желал с тобою, Родион Ильич, кое о чем немного потолковать, — сказал ростовщик и, не дожидаясь согласия, отвел Ломакина в сторону. — Тут такое дело, о чем ты давеча интересовался, а я обещал поразузнать. Про то, что я тебе скажу, ты уж потом сам своему товарищу скажешь. Не хочу в это вмешиваться, да уж раз тебе обещал, то непременно обещание свое исполняю. Так вот, Родион Ильич, к Лизавете Мякишкиной имеется у графа не пустой интерес. Тут посерьезнее будет. — Ростовщик со значением поглядел на Ломакина. — Тут финансы замешаны. И говорят, что весьма крупные. Имеются сведения, уж не спрашивай меня откуда, что графу доподлинно известно о некоем наследстве, подготавливаемом для дочери отставного поручика Мякишкина. В наследстве том без малого полтора миллиона! И граф Драчевский весьма серьезно нацелен на это наследство, тем более что за границею он сильно поиздержался, да и запросы у него не маленькие. Правда, из другого источника я узнал, что граф этот ваш — зверь в облике человеческом, не имеющий никакого удержу в делах страсти. Оную страсть свою он имеет обыкновение удовлетворять путем насилия и жестокого обращения с женщинами, выбирая для этого молоденьких девиц. Я вам это все потому, сударь, рассказываю, что у меня у самого три дочери такого вот возраста, а потому я, как хороший отец, про графа очень плохое думаю. Но дело не в этом. Граф, оно конечно, имеет сильнейшую страсть к мучениям, однако тут в отношении его к Лизавете Мякишкиной главное — это получение наследства. Для него только сие сейчас самое важное. Ежели ваш товарищ к деньгам тяги не имеет и любит барышню, то я бы посоветовал договориться с Драчевским о переписании в его пользу наследства взамен полнейшей свободы Лизаветы Мякишкиной. Так-то вот. Теперь мы с тобою, Родион Ильич, не только в полном расчете, но еще ты мне должным остался. За совет. Прощай же и помни, непременно обращусь к тебе.

Сказав это, ростовщик коротко кивнул головой, прощаясь с Ломакиным, подозвал дочерей и неторопливо направился к дому. Художник же с Безбородко зашли в небольшой и чистенький трактир, где, заказав пару чаю, принялись говорить. Вернее, говорил, пересказывая только что услышанное от ростовщика, Ломакин. Иван же молчал, изредка дуя на горячий чай и глядя перед собою.

— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — пересказав услышанное и упустив только лишь последнее высказывание ростовщика, спросил Ломакин.

Иван тяжело вздохнул, мотнул головою и сказал:

— А чего тут думать. Твой ростовщик правильный совет дал. Надо договариваться с графом. Только он теперь меня и на порог к себе не пустит. Что же делать? Денег-то мне тех и за так не надо, все равно они счастья не принесут.

— Странно ты говоришь, — удивился Ломакин. — Почему это не принесут?

— Да потому что не предначертано мне на роду богатым быть, Родя. Потому и от денег надобно будет отказаться. Все равно не получу, так хоть верну себе Лизоньку. Касательно же того, что это ее деньги, то тут, конечно, она сама должна решать. Или граф с деньгами и мучениями наистрашнейшими, или же честная бедность в любви и тихом счастье.

Ломакин покачал головою:

— Тогда тебе сначала надобно не к графу рваться, а к Лизавете идти. Там с нею выяснять, чего она хочет. Это будет ее решение, ее, так сказать, свобода.

Иван вздрогнул при последнем слове товарища. Он оглядел трактир, освещаемый стоявшими на столах чистыми масляными лампами с только что смененным маслом, которое не коптело в потолок. Трактир сей был изрядно известен своей благообразностью, а также тем, что здесь подавались исключительно русские кушанья, к тому же весьма дешево, посему его любили посещать небогатые семейные чиновники с детишками. Сейчас же в трактир заходили небольшими группами отстоявшие службу, желавшие подкрепиться чем-нибудь легким перед сном, а также посидеть, потолковать сам-шест за парой чаю.

Иван вел себя чрезвычайно странно, но Ломакин приписал это лихорадке, чьи следы теперь уже все сильнее проступали на лице товарища.

— Свобода? — повторил Безбородко вслед за художником и даже прислушался к эху, пронесшемуся по небольшому трактирному залу. — Свобода. Да, как удивительно, разве ты не находишь, Родя?

— Что именно?

— А то, что мы столь часто стали слышать это слово в последнее время.

— Так ведь манифест три года назад вышел, — напомнил Ивану Ломакин.

— Да при чем здесь этот самый манифест? — отмахнулся Иван.

Он налил себе еще чаю и, обжигая рот, старательно выпил все до последней капли. Было видно, что молодого человека колотил озноб, но он терпеливо начал объяснять:

— Нет в России никакой свободы. И не было никогда. Мы словно в болоте погрязли и сидим в нем, пузыри пускаем. Тоже Европа, а какая тут Европа? Скажи мне, какие Европою навеянные свободы могут здесь быть?

Иван широко окинул трактирный зал рукою, от которой ловко увильнул пробегавший мимо половой, молодой парень в расшитой красными петухами льняной рубахе навыпуск, явно под старину. Половой на миг остановился и, пригнувшись, со льстивою улыбкой произнес:

— А как же-с, конечно, нету никаких свобод-с. Зато горячее в горшках всегда отменное-с, да и расстегаи с рыбою такие, что прямо тают во рту. Да-с. Прикажете подать?