Юрий Чучмай - Ведьмы танцуют в огне

Разве мог так поступить друг?

Нет, только враг. И только враг без чести, совести и каких либо принципов, раз не гнушается и такими грязными приёмами. «Она ведьма, — говорил он, — Она дом дьявольщиной заразит!»

Готфрид был уверен, что его выгода так мала, что Дитриху глупо было бы так напрягаться — Эрика надоест ему, бабнику, через пару недель. Он не любил девушек, неумелых в постели.

Но Дитрих увёл её не по тому, что ему было одиноко и холодно в его скрипящей кровати. Нет, он хотел превзойти Готфрида, в очередной раз доказывая, что он сильнее, опытнее, мудрей. Он всё никак не мог простить другу того, что именно его поставили выше, сделав Дитриха подчинённым. И именно поэтому Дитрих пытался показать всем, что он лучше. Именно поэтому для него было делом чести переспорить Готфрида. Именно поэтому он всё время украдкой пытался соревноваться с другом в стрельбе, фехтовании, деньгах, хвастался своими любовными похождениями… Дурак! Он действительно лучше разбирался в тактике, быстрее реагировал и принимал решения. Но Готфрида поставили над ним, потому что Готфрид выполнял все приказы чётко и дисциплинированно, не споря и не пререкаясь, не пытаясь изменить что-то. Именно за это Фёрнер и ценил его — за полное подчинение, в то время как Дитрих обязательно наломал бы дров, пытаясь поступить так, как лучше в его понимании.

Вспомнилось, как викарий выговаривал за спасённую Эрику. Не потому он злился, что Готфрид спас ведьму, а потому, что ослушался приказа. Подумать только, из-за какой-то вертлявой дуры поплатиться возможным повышением по службе! Готфрид только скрипнул зубами от досады, залпом допил пиво и пошёл за новой порцией.

Об Эрике вообще вспоминать не хотелось, но мысли как назойливые мухи сами лезли в голову. Вспомнилась и первая встреча в мясной лавке, вспомнилась первая ночь, вспомнилось, как он, стоя в темноте над спящей незнакомкой, поклялся её защищать. Как хорошо было тогда, несмотря на все опасности, и как от этого плохо теперь — оттого, что больше не будет тех сладких ночей и пробуждений, словно в раю.

В этих чёрных мыслях он и просидел всю ночь, заливая пивом печаль. Он думал, что хмель принесёт ему блаженное забытьё, но тот лишь влил в болото горя маленький ручеёк ненависти к себе, от которого Готфриду стало совсем погано.

Ближе к утру, когда кошелёк опустел, он поплёлся домой на ватных ногах, то и дело спотыкаясь и падая.

По улице, наперерез ему, шла толпа пьяных людей. Они шатались, как во время шторма, и испуганные горожане шарахались в стороны. В основном это были подвыпившие студиозусы, но среди них, кажется, была пара обычных крестьян.

— Проклятие! — кричал один из них во всю глотку. — Шведы напали на наши земли и хозяйничают в них как на своей кухне! К оружию, братья, погоним лютеранцев обратно в ад!

То, что этот юнец умеет обращаться с оружием, вызывало у пьяного Готфрида большие сомнения, однако толпа поддерживала его вялым мычанием одобрения. Не подоспей вовремя стража, кто знает, может быть этот громкоголосый щенок собрал бы ополчение прямо здесь и пошёл воевать со шведами. Хотя он-то бы, конечно, не воевал — не умеет он оружие держать, да и страшно это — но кричал бы громче всех. Потом появились стражники.

Готфрид безучастно понаблюдал, как толпу разгоняют, а зачинщиков бьют древками алебард прямо на улице, и только потом пошёл домой.

Измазанный в грязи и пьяный, бормочущий что-то бессвязное под нос, он завалился на кровать для гостей и уснул тяжким сном. Наверное, если бы он не напился, то не смог бы уснуть и до полудня, пока воспалённый мозг не отключился бы сам собой. Но хмель сделал своё чёрное дело, и теперь Готфрид спал, не видя снов. Не видя кошмаров.

Через несколько часов встало солнце, и город пробудился вместе с ним. Улицы оживали, наполняясь гамом толпы. Люди сновали по каменным мостовым, спеша по своим делам. Звонили колокола на башнях императорского собора, вслед за солнцем возвещая о приходе утра. Но Готфрид спал тяжёлым хмельным сном, выброшенный из этой ежедневной суеты, забыв даже про работу.

В дверь постучали. Сквозь сон он подумал, что это, возможно, служка, который пришёл узнать, где Готфрид пропадает, почему не спешит в ратушу с докладом о поездке в Арнштадт. Он не захотел вставать, да и дела инквизиции его сейчас беспокоили не особо. И потому он снова уснул под настойчивый стук в дверь, благо окна были занавешены, и его никто не мог видеть. Сон для него всегда был спасением от всех бед, лекарством от всех болезней. Когда случалось что-то плохое в его жизни, он просто ложился спать. И если при пробуждении ничего не менялось, и он вновь чувствовал себя плохо, то через некоторое время он снова засыпал. В такие дни он мог спать почти круглые сутки, просыпаясь лишь на несколько часов, для того, чтобы поесть. Так он привык, и так было сейчас.

Голова болела от долгого сна, а тело казалось ватным и слабым. Он нехотя поднялся с грязной постели, на которую завалился вчера прямо в одежде, взял корку чёрствого хлеба и принялся жевать её, пытаясь прогнать скрутивший нутро голод. В доме было темно и тихо. Солнце уже почти село за горизонт.

Ему вспомнились сочные колбаски «Синего Льва», и желудок грустно заурчал. Готфрид поднялся на второй этаж, вытащил из тайника часть сбережений — по-видимому, Дитриху хватило совести не обшаривать дом — и решил снова пойти в любимую пивную.

«Синий Лев» принял его, как отец принимает заблудшее дитя, обняв запахом хмеля и десятков потных тел. Он по привычке бросил свои вещи на крайний столик, и взял пива со знаменитыми баварскими сосисками. Есть ему хотелось почему-то только в голове, в то время как желудок словно обледенел. Но Готфрид понимал, что долго не протянет, если будет целыми сутками голодать.

Едва он насытился, как тяжкие мысли, прогоняемые дотоле голодом, вернулись, и с новой силой начали гудеть в голове Готфрида сотней чужих голосов.

«Что я сделал такого, что ты предала меня, Эрика?» — думал он, глубоко вздыхая, будто пытаясь подавить рвущиеся на волю рыдания. Сейчас на него жалко было смотреть — ссутулившийся и враз отощавший, он мрачно глядел впалыми чёрными глазами из-под надвинутой шляпы. Взгляд его при этом никогда не уходил далеко — он бродил по поцарапанному столу, по оловянной кружке с пивом, по стене рядом, избегая встречаться со взглядами других людей.

Он перебирал в памяти всё, что было связано с ней, не понимая, в чём провинился. Неужели та любовь, которую она ему дарила, то счастье в её глазах, тот страх при расставании — всё ложь? Наверное, нет. А ведь Дитрих пытался заигрывать с ней! — Готфрид чуть не стукнул кулаком по столу от досады. Как можно было верить ему, когда он говорил, что Эрика ему совсем не нравится? Но у лжи короткие ноги. Нужно было оглядываться на поступки, а не на слова, ибо язык лжив, а люди пока ещё не научились убедительно врать своими поступками. Но почему Дитрих не сбежал с Эрикой, когда Готфрид уезжал в Эрланген? Понятное дело — они с Эрикой ещё не были так близки, как стали за эти несколько месяцев! Будь проклята вся инквизиция, будь проклят Фёрнер, который послал его в этот проклятый Арнштадт!