Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

— И больше ничего? — спросил Никодим. — Никаких свиданий, ночных телефонных звонков, прогулок при луне?

Он встал из-за стола и подошел к окну. Были видны два ряда желтоватых фонарей, уходивших в дальнюю перспективу; возле каждого — рой суицидально настроенных насекомых; одинокая припаркованная машина, кого-то ждавшая, судя по горящим габаритным огням. В бликующем стекле отражалась и Вероника, задумчиво глядящая ему в спину.

— Ты говоришь прямо как твой отец, — усмехнулась она. — Наконец-то я могу тебе это сообщить.

Он повернулся, сделал два шага к ней и опустился на одно колено, как рыцарь перед дамой или французский дворянин перед палачом; она машинально подалась к нему. «И так он никогда с тобой не делал?» — «Нет». — «А так?» — «Нет, никогда». — «И так нет?» «Нет, нет, нет».

В углу комнаты, слева от двуспальной кровати, стоял старый торшер, похожий на поникший гриб или тощую цаплю; из-под черного его абажура с медными клепками вырывался неширокий сноп света, обрисовывавший ровный круг с четко очерченными границами. В естествознании есть одно замечательное упражнение, полезное для науки и занятное для ученого: огородить при помощи особой рамки ровно метр выбранной наугад земной поверхности, после чего провести полный, тотальный учет всего, что в этот квадратный метр попадет. И сколько же невидимых с первого взгляда существ и предметов там обычно оказывается! Несколько видов трав, десятки насекомых, многоножки и слизни, не говоря уже о простейших и прочих тихоходках. Конечно, вырванный светом круг Никодимовой квартиры был бы куда менее урожайным, и, наведя резкость на максимум, мы выявили бы лишь сонм кожеедов с пылевыми клещами, наших вечных спутников, но попали в него и более крупные объекты: что-то скомканное, кружевное, навзничь лежащее; пара туфелек удивительно маленького размера, жмущихся друг к другу, как напуганные мышки; видная из-под края одеяла очень светлая, почти белая, как будто мраморная, женская ступня; сидящий на краю кровати в позе мыслителя понурый Никодим.

Мысли мешались в его голове: он бродил взглядом внутри освещенного конуса, съезжая то и дело к его смысловому центру, — Вероника, не любившая прямых взглядов, обозвала бы его фетишистом и венским старикашкой и спрятала бы ногу под одеяло, но она спала, так что к прочим его чувствам примешивалось и ощущение неловкости. Ее стопа, плюсна, пальцы, аккуратные, чуть поблескивавшие ногти казались ему совершенным произведением искусства, божественным изваянием, вышедшим из-под неземного резца; в высоком подъеме (за которым он, прилежный некогда почитатель анатомических атласов, легко угадывал череду подвижных сочленений феноменальных по изяществу костей) чудилось ему нечто готическое, отражение пленительной средневековой архитектуры, наивной в своей обстоятельности. Стопа была греческого типа, с самым длинным вторым пальцем и чуть уступающими ему большим и третьим, от которого шло мягкое понижение к четвертому и мизинцу. Из гимназического курса он помнил, что в человеческой ступне — двадцать шесть костей; он стал припоминать их, прикидывая расположение, — и, естественно, сбился, пытаясь заодно вообразить, как могут они, такие маленькие и мягко соединенные, выдержать человеческий вес, не погнувшись и не сломавшись, — как великий инженер, верховный архитектор, создавший нас по своему образу, рискнул, несмотря на все свое могущество, доверить нашу подвижность такому ажурному устройству. Переведя взор в режим воображаемого рентгена, он не мог вернуться к прежнему образу созерцания, видя перед собой уже не точеную женскую ножку (глянув на которую Пушкин вздохнул бы с облегчением, подмигивая ему: «повезло, братец»), а сложноустроенную хрупкую плоть: слои эпителия, редкие волоски, пульсирующие сосуды, прозрачную лимфу, багровую кровь, нити мышц, суставы и хрящи, — и все это, соединенное во множестве точек, находилось в непрерывном незримом движении. Он ужаснулся уязвимости этого не механизма даже, а конгломерата механизмов: эту «пару стройных» окружала тысяча опасностей, от шального автомобиля до клеточного сбоя, — и даже, избежав их все, как сказочный колобок или (созданный по его мотивам) шарик в пинбольном автомате, они обреченно, топ-топ, шагали к неизбежному, всех ожидающему концу. «Что за дикая расточительность, — подумал он даже со злостью, — растить из крошечного комочка, ничтожной протоплазмы все эти сложные структуры, божественные нити; питать их, насыщать душу впечатлениями, растравливать чувствами — и потом дать этому всему обратиться в бессмысленный прах». Какое-то тяжелое вдохновение владело им, мысли мешались; он прилег на подушку и забылся в полусне, а когда проснулся, в комнате уже было светло и полностью одетая Вероника склонилась над ним.

— Кстати, — усмехнулась она, — я приходила не за этим. Почему-то мне звонил секретарь князя и просил, чтобы мы обязательно были у него в воскресенье. Особенно настаивал на тебе.

— Да какого черта, — пробормотал Никодим, выбираясь из вязкого кошмара.

— Хочешь перезвонить и переспросить?

— Да нет, просто не пойду.

— Ну как знаешь.

И она аккуратно, почти неслышно ступая, вышла из спальни. Мягко хлопнула входная зверь, прозвенели ключи, пеший эквивалент ямщицкого колокольчика в нашем сузившемся быту.

Кружа по квартире в утренней прострации, Никодим пытался сообразить, зачем он мог понадобиться князю В., или просто князю, как его обычно называли: не потому, что в Москве не было других князей (скорее напротив), а по той особенной роли, что играл князь В. в здешней обыденной жизни. Последний отпрыск некогда цветущего разветвленного рода В-х, тупиковая его и усыхающая ветвь (впрочем, усыхал он последние лет двадцать и все усохнуть не мог), он давно уже был локальной московской достопримечательностью. В какие-то баснословные годы он где-то служил, с кем-то дрался на дуэли, был разжалован и переведен на Кавказ, но что-то вроде особой породы ангелов, сопровождавших его всю жизнь, обернуло его поражение (в правах, поскольку дуэльный противник был повержен нефигурально, вскорости скончавшись от последствий рапирной раны) в победу: на Кавказе он водил правильные знакомства, а от неправильных, напротив, уклонялся; был принят у кого-то из местных владык и тем обласкан, в общем, вернулся в столицы отнюдь не перевоспитавшимся бретером, а напротив, даже окостеневшим в чувстве собственной избранности. Вступив на государственную службу по какому-то малозаметному, но влиятельному ведомству (все это, напомним, происходило за десятилетия до начала нашего рассказа), он быстро заматерел и как-то преждевременно состарился. Выйдя наконец в отставку (куда провожали его с неслыханной пышностью, чуть не с фейерверками), он засел в своем гигантском подмосковном имении, по выражению недоброжелателей, как паук в углу паутины. Богатство его было гомерическим, а влияние на текущие московские (да и не только) дела — исключительным; поговаривали, что на поклон к нему ездят не только московские чиновники, но и сам градоначальник и что даже существует между высокопоставленными москвичами особого рода состязание — кто первый доберется до князя и сообщит ему какие-нибудь жгучие новости, — и победитель любил, надменно улыбаясь, выйти на парадное крыльцо князевой усадьбы, чтобы презрительно прищуриться по адресу нерасторопного конкурента, торопливо паркующего свой «Руссо-Балт» на посыпанной гравием гостевой площадке.