Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Раздраженный и взволнованный этими происшествиями, он, задернув штору, побежал в комнату, чтобы найти ножницы, клей, какую-нибудь цветную бумагу, — к удивлению, несмотря на трясущиеся руки и продолжающиеся постукивания, он быстро отыскал все нужное и наскоро изобразил из листа красной бумаги грубое подобие птицы с крыльями (напоминавшей более курицу, нежели ястреба). Держа в левой руке вырезанную фигуру, а в правой тюбик с клеем, он метнулся на кухню, бросил клей, отдернул штору, распахнул окно, снова схватил клей и только стал выдавливать его на бумагу, как очередная птица, очевидно промахнувшись, попала ему в голову и запуталась в волосах, издавая паническое чириканье. Никодим, вскрикнув, выпустил из рук тюбик и листок, который, на миг обретя сходство с прототипом, плавно запорхал вниз. С улицы закричали. Обеими руками он пытался вытащить из волос трепещущее существо, будившее в нем какое-то атавистическое отвращение: на миг ему представилась маленькая летучая мышь, портативный нетопырь, быстрыми глотками пьющая его кровь; его затошнило. Наконец ему удалось выдернуть птичку из головы и бросить ее в окно; руки его оказались измазаны в какой-то дряни. Захлопнув окно и снова зачем-то задернув штору, он бросился в ванную и подставил ладони под струю горячей воды. Секунду спустя он обнаружил, что, забежав, он не только захлопнул дверь, но и запер ее на задвижку, как будто опасаясь, что птичья стая попробует вломиться к нему. Выключив воду, он прислушался к тому, что делалось за дверью. С шумно бьющимся сердцем он медленно открыл задвижку и выглянул в коридор. Квартира была пуста, все было тихо, только чуть колыхалась штора, закрывавшая кухонное окно. Ступая на цыпочках, как вор-домушник, он схватил плащ, шляпу, книгу, ключи и выбежал прочь.

Не столь кровавый, но сопоставимо неприятный сюрприз поджидал его в билетной кассе: выяснилось, что поезд на Себеж ходил лишь дважды в неделю, по средам и воскресеньям, — вероятно, компенсировать это обстоятельство для романтической натуры могло бы то, что он носил собственное имя «Чернея». Барышня в окошке оказалась словоохотливой и на немой Никодимов вопрос пояснила, что это не деепричастие, как можно было подумать, а лишь название местной речки. Можно было бы добраться туда через Великие Луки, с которыми связь была ежедневной, но оставался немаленький шанс застрять там в ожидании той же «Чернеи», поскольку местный транспорт отличался непредсказуемостью, а дороги могли до сих пор не просохнуть. Таким образом, замаячила дилемма — отложить ли всю поездку до следующей среды, рискуя вызвать неудовольствие Густава (при этом оставалось неизвестным, сколько времени займет дорога до Шестопалихи и собственно выполнение задания), либо постараться вечером в воскресенье после раута у князя успеть добраться до вокзала, благо поезд отходил около одиннадцати часов вечера. Недолго поколебавшись (причем барышня смотрела на него с напряженным вниманием, как будто отчасти решалась и ее собственная судьба), он выбрал воскресенье, вагон-микст, второй класс. От плацкарты он отказался, решив, что если в вагоне будет немноголюдно (трудно было представить толпы людей, ломящихся в это забытое Богом болотистое место), то он, доплатив кондуктору, перейдет в половину первого класса, ну а если нет — как-нибудь пересидит одну ночь на тощем диванчике второго.

Бережно спрятав билетную картонку в бумажник, он вышел из помпезного, с мрамором и позолотой, здания касс на Никольскую, закурил и огляделся. Он любил это чувство одиночества среди толпы — особенное ощущение собственного автономного существования, как будто внутри прозрачного невидимого пузыря. Он представлял себя каким-то соглядатаем, шпионом, засланным в далекий тыл с неизвестной или широко очерченной целью — «наблюдать и запоминать».

В отцовском рассказе (который он успел прочитать в трамвае) действовал герой, обладавший с детства феноменальной, патологической памятью на лица: весь рассказ состоял из описания его поездки вверх на эскалаторе метро — он вглядывался в проплывающие мимо лица, и чуть не каждое третье оказывалось ему знакомым: собственно, к центральному сюжету, как к рыбьему хребту, лепились ребрышки — вставные новеллы. Сперва ехала женщина, усталая, пятидесятилетняя, в лиловой шляпке с пером райской птицы, — и Стивен (так звали героя) вспоминал, как тридцать лет назад она — юная, благоуханная, спешащая по булыжной мостовой на высоких каблуках, поскользнулась и, чтобы не упасть, схватила его за рукав, смеясь и извиняясь. Потом было два незнакомых человека, затем плотный белокурый мужчина с окладистой бородой, который сидел за рулем автобуса, на котором Стивен четыре года назад в другой стране проехал две остановки и был выставлен неумолимым кондуктором, поскольку не имел местной мелочи, а сдачи у того не нашлось. Справа по эскалатору припрыжкой спускался голенастый подросток с чехлом от гитары — а между тем при предыдущей (и единственной) их встрече он сидел еще в коляске, горько рыдая, пока мать старалась его успокоить. Пытаясь вообразить в себе сходный дар (между тем как память его была сама по себе весьма средненькой), Никодим вглядывался в лица прохожих, желая вспомнить кого-нибудь из них, но лишь только чудились ему в ком-то знакомые черты, как рациональная сторона сознания грубо пресекала иллюзию, высветляя не бросившиеся сразу в глаза несходные детали (низкий лоб, бородавку), а то и несуразную возрастную разницу: как это часто бывает, он по инерции представлял себе, например, своих одноклассников как бы застывшими в некоем временном янтаре, по-прежнему гимназистами, тогда как были они, естественно, уже даже и не студенты, а вполне взрослые женщины и мужчины.

Медленно он пошел к Лубянке, продолжая заглядывать в лица встречных и пытаясь вообразить по мгновенному впечатлению всю биографию прохожего. Впереди его шла дама в легком коротком плаще в светлую крупную клетку. Обычной траекторией мужского взгляда (которая не менялась с тех пор, как юная питекантропша, изящно кутаясь в шкуру саблезубого тигра, проходила к выходу платоновской пещеры за свежей газетой) он окинул ее ноги в темных туфлях-лодочках, очевидную даже под плащом фигуру, темные волосы, собранные в затейливый пучок, пронзенный декоративной стрелой-заколкой. Она немного прихрамывала на правую ногу; там, где задник упирался в ахиллово сухожилие, виднелся клочок пластыря телесного цвета. Он стал уже машинально (разлакомившийся фантазиями мозг не мог остановиться) воображать обстоятельства появления этой хромоты: сперва ему представилась большая танцевальная зала, почему-то полуосвещенная сотнями свечей; вальсирующие пары — и она, в объятиях смуглого красавца в черной полумаске, аккуратно кружащаяся в такт музыке, закусившая губу идеальными жемчужными зубами — но не от страсти, как могло показаться визави, а от боли в натертой щиколотке. Мысленным взором с позиции летучей мыши (бесстрашной или оглохшей) он панорамировал воображаемый зал — от танцующих до оркестра в углу; на секунду показавшись ненатуральной, картинка схлопнулась, и возникла новая: берег моря, купающиеся в старомодных костюмах, которые он видел в «Солнце России», супружеская пара в шезлонгах — он в канотье читает газету, она полирует ноготь пилочкой. Крупным планом — играющая у пенящейся кромки воды девочка в купальном костюме, в которой Никодим узнает сегодняшнюю даму. Громкий крик чаек. Женский визг. Море отступает от берега, обнажая с каким-то бесстыдством свои влажные тайны: обкатанные валуны, паникующих крабов, клочки водорослей. Супруги синхронно откладывают пилочку с газетой. Девочка самозабвенно возится, отыскивая среди гальки чертов палец. Темная волна с низким гулом встает на горизонте; мать бросается к девочке, отец — прочь от берега (дочь не его, автоматически фиксирует Никодим). Удар, брызги, темнота; уставший доктор в белой шапочке: «Ногу удастся сохранить».