Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Сам он первые годы норовил время от времени выбираться в Москву, выступая эдаким современным Гарун-аль-Рашидом: одевшись победнее, шел в какой-нибудь ресторан или магазин, вел себя там со смесью робости и нахальства (выходившей у него весьма естественно): садился, например, в уголочек и просил чашку чая, потом отправлял ее обратно на кухню из-за того, что сама чашка была якобы грязная, потом жаловался, что чай уже простыл, что заварка пахнет клопами… Дождавшись, пока половой скажет ему уже что-нибудь в сердцах, он немедленно расплачивался, выходил, шел к ближайшему телефону-автомату и звонил директору ресторана или сразу хозяину (номер обычно был у него заготовлен заранее). «Здравствуйте, голубчик, это некто В., князь В. Не признали-с? Ну, значит, богатым буду, ха-ха-ха. Может быть, вы при случае шепнете эдак аккуратно, поотечески, своему официанту, чтобы он нас, стариков, не особо шпынял? А то, ей-богу, совсем за людей не держит. Я понимаю, конечно, цветущая юность, мысли заняты другим» — и так далее, до получаса, после чего, конечно, несчастного полового ждало немедленное увольнение.

Со временем он сделал эту игру еще более жестокой. Образ честного бедного старичка (который, как у любого характерного актера, вскоре прирос к нему неотрывно) дополнили очки в роговой оправе, причем одна из дужек была для правдоподобия скреплена синей изолентой (между прочим — зрение у него было превосходное). Из-за простых стекол на окружающую действительность смотрели честные, широко распахнутые, желтоватые от старости глаза с сеткой розовых прожилок. Неловко шаркая, кутаясь в какой-то бумазейный замызганный шарф, он заходил в какое-нибудь присутственное место — библиотечный коллектор, Министерство земледелия или что-то в этом роде, выбирал среди служащих барышню понадменнее (здесь, вероятно, сказывалась уже и патология), подходил к ней и заискивающе задавал какой-нибудь вопрос, например о ретирадном месте, или о ближайшей булочной, или о том, как пройти на улицу Ламарка… Если вдруг барышня, на свою беду, отвечала что-то не слишком дружелюбное, князь хмурился, разочарованно качая головой, как бы сокрушаясь от несовершенства мира, и незаметно нажимал на кнопку хэнди-токи в кармане плаща… Через несколько мгновений в дверь, толкаясь плечами, влетали три-четыре бритых мамелюка, составлявших личную охрану князя и постоянно его сопровождавших. «Грубит», — пожимал он плечами, показывая на несчастную девицу. Обычно ее не трогали и пальцем, а только, обступив, грозно смотрели, вращая глазами и приговаривая что-то назидательное (по должности мамелюки были некрасноречивы), но самой сцены обычно было достаточно, чтобы навсегда привить несчастной жертве неподдельное почтение к старшим. Впрочем, со временем слухи о проделках князя распространились весьма широко, причем обросли, кажется, неправдоподобными подробностями вроде той, что особенно картинно перепугавшихся и достаточно искренне кающихся грешниц князь не только прощает, но и вознаграждает по-особенному, из-за чего распространилась даже эпидемия излишнего грубиянства, когда к каждому ни в чем не повинному старичку, на беду зашедшему куда не следует, бросались верящие в свою звезду служительницы, чтобы попробовать обидеть его побольнее, косясь одновременно краем глаза на входную дверь. Но тем временем ему самому это надоело.

Много лет, как он махнул рукой на точечное исправление нравов (так он сам понимал свои упражнения), не оставив, впрочем, других занятий на благотворительной ниве. Был он председателем множества обществ, от чисто филантропических до просветительских, страстно увлекался цветоводством (благодаря чему был знаком и даже отчасти дружен с Никодимовой матерью), а в последние годы стал впадать в некоторый мистицизм. Слухи и пересуды, всегда его окружавшие, передавали смутные рассказы о каких-то заезжих медиумах, соборных радениях, чуть ли не перетекающих в афинские вечера и египетские ночи. Попасть к нему на званый вечер (которые он устраивал не реже раза в месяц, а то и чаще) было одновременно почетно и не слишком трудно: ценя многолюдство, он совсем не скупился на приглашения. Вероника бывала у него три или четыре раза — сперва в качестве падчерицы покойного отчима, а после и просто так — очевидно, он ее в один из визитов отметил (хотя они не проговорили и минуты) и распорядился соответствующим образом, так что время от времени она получала учтивый звонок с, как выражались в этом кругу, почтительной инвитацией. Никодим не был у князя ни разу, о чем, впрочем, не переживал.

Сейчас его мысли занимало другое. У него было ощущение какого-то перекрестка, вернее, развилки: как будто жизнь его приблизилась к моменту, когда нужно предпринять какое-то специальное усилие (или, напротив, избежать каких-то действий), чтобы она направилась по новому руслу, как поезд, приближаясь к стрелке на рельсах, оказывается перед дилеммой раздваивающегося пути. С другой стороны, машинист, его ведущий, не должен сам, притормозив, вылезать из кабины и переводить стрелку, да еще и наугад: от Никодима же, кажется, требовалось именно это — прямо говоря, свернуть в непонятном месте в неясную сторону под влиянием смутных ощущений. Зазвонил телефон, первым чувством было не брать трубку (и сам он этому удивился: прежде такого не водилось) — задушив собственную нерешительность, он подошел и мгновенно узнал отчетливые материнские модуляции. «Все в порядке, надеюсь?» (Он на секунду подумал, не рассказать ли ей все произошедшее за последние дни, но решил воздержаться.) — «Да, вполне». — «Ты когда в командировку?» (Она упрямо называла его разъезды ради врачевания чужой ностальгии командировками.) — «Может быть, завтра». — «А куда на этот раз?» — «В Витебскую губернию, там…» — начал было он отвечать, но понял, что мать его не слушает. — «Ты можешь отложить отъезд до понедельника?» — «Ну, наверное, а что?» — «Князь приглашает тебя на ланч. Воскресенье, в пятнадцать часов. У тебя есть приличный костюм?» — «Вообще-то, да, но…» — «Возьми, займи, купи». (Тут только он понял, что мать страшно нервничает, и задней мыслью осознал, что он слышит ее в таком состоянии чуть не впервые в жизни.) — «Хорошо, хорошо». — «Будь обязательно. Знаешь как добраться?» — «Знаю». И повесила трубку, по своему обыкновению не прощаясь.

Так просидел он до полудня — завтракая, размышляя, перебирая какие-то бумаги: сначала пытался заставить себя заняться насущными делами — собрать, например, рюкзак для послезавтрашней поездки, но потом, поняв, что все валится из рук, пустился на волю волн. Поглядывая на презрительно молчащий телефон (почему-то в нем ему виделся ныне центр тревоги: впрочем, для горожанина ХХ века худшие новости действительно поступали оттуда), он вяло бродил по квартире, стараясь, впрочем, как домовитая птичка, еще немного очищать, если не украшать свое обиталище: в частности, собрал и помыл вчерашнюю посуду, ревизовал содержимое холодильника и застелил постель. Здоровенным вопросительным знаком торчал требующийся к завтрему смокинг, который Никодим не понимал, где взять, но вдруг его осенило: Краснокутский. Вчуже он представлял себе жизнь литератора сплошной чередой званых вечеров (хотя прояснившиеся за последние дни начатки отцовской биографии могли бы его разубедить) — следовательно, рассуждал он, смокинг для него — как парадная шинель для солдата и, получается, Краснокутский обязан его иметь и, уж наверное, не откажется дать его на время бывшему приятелю. На время успокоившись, Никодим засобирался: можно было, пройдясь пешком для успокоения нервов, зайти в железнодорожную кассу и купить билет до Себежа, потом посидеть в кафе («Птичья плоть», вспомнилось ему, — почему нет?), читая, между прочим, отцовскую книгу, — и потом медленно ехать к Краснокутскому. Из кухни раздался странный звук, как будто в окно кто-то легонько стукнул: принимая во внимание, что Никодим жил на пятом этаже, это мог быть либо мойщик окон в специальной подвесной гондоле, либо ангел. Движимый в большей степени интересом, нежели страхом, он вышел на кухню и не увидел ничего особенного: нечистое окно (минус версия о мойщике), слегка облупившаяся деревянная рама, оловянные (нет, не оловянные, это старинное мнемоническое правило: стальные, стальные) ручки, широкий, в толщину стены, подоконник, продолжающийся по ту сторону окна жестяным карнизом, на котором лежала дохлая птичка. Легкая тень метнулась к окну, и звук повторился: еще одна птица наткнулась на убийственную преграду и упала рядом с первой, но, не удержавшись, ссыпалась вниз. Никодим внимательно посмотрел на ту, что осталась. Сперва ему показалось, что это был воробей, но, присмотревшись, он увидел очевидные отличия: она была значительно более пестрой, коричнево-белой, с коротким туповатым клювом и подобием намечающегося хохолка над головой, как будто она собралась уже начесать его перед выходом из дома, но что-то ее отвлекло. Покуда он разглядывал ее, в стекло врезались еще две, но сразу, не задерживаясь, улетели вниз. На секунду он подумал, что они летят на свет, как насекомые, но на улице, естественно, было совершенно светло, а лампочка в кухне была, напротив, выключена. Он приоткрыл окно и осмотрелся, подсознательно ожидая, вероятно, увидеть стаю готовых к самоубийству пернатых, но не увидел ничего, но, как только он снова закрыл окно, еще одно маленькое тельце влетело в стекло — и Никодиму среди мягкого удара послышался и жесткий полутон — как будто птичка ударилась коготками или клювом. Он вспомнил, как в каком-то ресторане, где-то в Европе, где стекла тянулись от пола до потолка, на них были наклеены профили хищных птиц с распростертыми крыльями, впрочем, причудливая память, уцепившись крючком за губу, вытащила и всего левиафана-воспоминание: моросящий дождь, острый запах моря и устриц на блюде и Вероника, откидывающая случайную прядь и декламирующая, глядя на эту когтистую декалькоманию: «…он дивным кругом очертил».