Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

Если бы я отказал ей, моя жизнь могла сложиться иначе. Но я согласился.

Несмотря на бестактный вопрос о вечернем костюме…

…Приехав домой, я наткнулся на неожиданную сцену.

У одной из картин застыли мои "квартиранты" и глубокомысленно ее созерцали.

Каждый из знатоков подпирал рукой подбородок. Картина была поставлена на табуретку и прислонена к стене.

Я остановился в дверях и стал наблюдать за развитием событий.

— Так, понятно… Это живописное полотно размером… — наконец изрек Каганович.

— Причем здесь размер? — презрительно перебил Берия. — Это натюрморт…

— Очень красивая картина. Озеро, островок с полянкой посередине. Это пейзаж! — сделал открытие Хрущев.

У меня поплыло перед глазами — Хрущев жив?!

— Какой же это пейзаж? — укорил его Молотов. — Вон там, вдали, справа от центра, труба, и из нее дым…

— Это не труба. Это большое дерево. Вероятно, дуб, — Хрущев подошел ближе к картине и наклонился.

— Сам ты дуб. Это труба! Ты что, не видишь? Не может же из дуба идти дым!

— А если его подожгли?..

Лаврентий Павлович животом проложил себе дорогу к объекту обсуждения.

— Остолопы! Вглядитесь, это же письменный стол, а на нем пепельница и дымящаяся трубка! Повторяю, эта картина — натюрморт. По-французски это будет "nature morte".

— И что это значит? — с уважением глядя на Берию, спросил Молотов.

— Это значит — мертвая природа, — с удовольствием объяснил Лаврентий Павлович.

— У тебя, за что ни возьмись, все мертвое, — проворчал Каганович.

— Если логически рассуждать, то здесь не хватает главного, а именно, хозяина трубки, — задумчиво произнес Никита Сергеевич; он отодвинул картину от стены и осмотрел ее со всех сторон, — где-то он же должен быть…

— Поэтому это и называется натюрмортом, что на картине не должно быть живых. Всё, абсолютно всё должно быть мертвым! И напрасно ты, Никита, ищешь, все равно никого не найдешь.

— Из всех нас только товарищ Сталин курит трубку. Значит, этот засранный художник изобразил Сталина без него самого. К чему бы это? Ох, уж мне эти художники! Дождутся еще они от меня! Пидарасы проклятые! — разозлился Хрущев.

— Пошли к Иосифу Виссарионовичу. Доложим, — решил Берия.

И, прихватив картину, квартет знатоков удалился.

…Болтянские заехали за мной ровно в восемь. Перед самым их приездом я стал свидетелем еще одной сцены, которая разыгралась прямо под моими окнами.

Я увидел, как во двор, через арку, решительно вошли две группы штатских граждан. От каждой группы отделилось по человеку.

Один из них, носатый, опиравшийся на толстую палку, был хром на одну ногу.

Второй, полный, пожилой и без видимой растительности на голове, не хромал и был без палки.

Эти двое, по виду старые футбольные болельщики, подошли к Саболычу и его приятелям, которые как раз готовились приступить к любимой игре, и принялись их горячо о чем-то просить. После первых же слов Саболыч и его партнеры раскрыли в изумлении рты, а затем дружно замотали головами.

Пришельцы усилили напор, они размахивали руками и громко, убежденно что-то доказывали. Потом мне Саболыч рассказал, в чем было дело.

Оказывается, эти двое просили разрешения подраться в нашем дворе; это были опытные, закаленные бойцы, уважавшие старинные дворовые законы.

Наконец, выпросив разрешение, враги встали лицом к лицу и, соблюдая ритуал, принялись облаивать друг друга.

Облаивание длилось несколько минут, в течение которых бойцы распаляли себя перед схваткой.

Носатый, незаметно для противника, все это время медленно отводил руку с палкой за спину, видимо, замышляя с размаху треснуть лысого толстяка по черепу.

И когда он уже решил, что настал такой момент, и уже начал движение, толстяк с неожиданной для своей комплекции скоростью нанес хромому короткий, резкий удар кулаком по носу.

Хромой взвыл и вместе со своей палкой повалился на стол с доминошниками. Бой был закончен в виду невозможности одного из соперников продолжать схватку.

И как раз в этот момент во двор въехала большая черная машина. Она была настолько велика, что с трудом поместилась в нашем дворике.

Увидев дивную, сверкающую никелем, машину, обе группы, подхватив своих лидеров, ретировались.

Доминошники преклонили колени. Они собирали костяшки, упавшие на землю в результате неловкого пассажа носатого вояки.

Задняя дверца автомобиля распахнулась и из нее выступил высокий красивый мужчина.

Откинув со лба черную прядь, красавец быстро задал любителям древней игры один за другим два вопроса:

— И часто у вас так?.. Здесь проживает знаменитый русский художник господин Сухов?

Это был Илья Григорьевич Болтянский — муж Марии Сергеевны.

— Вряд ли я могу это сделать в присутствии дамы, — сказал я. Болтянский изобразил на лице просительное выражение. Мы сидели за столиком в дорогом и, как я понял, очень стильном ресторане. Вели неторопливую беседу, заедая ее деликатесами, состоящими из всевозможных морских гадов. Гадов настолько демонстративно запивали водкой, что это в конце концов привело почтенного метрдотеля, похожего внешним видом на американского сенатора, и его лощеных официантов в совершеннейшее замешательство.

Я пояснил Илье Григорьевичу:

— Трудно рассказывать об этой картине, пользуясь только парламентскими выражениями.

— Ничего, мы народ закаленный. Выдержим. Правда, Машенька?

Мария Сергеевна уклончиво улыбнулась.

Они что-то слышали о скандальной картине Полховского, созданной в те времена, когда полной грудью могли дышать уже не только дворники, размахивающие метлами на открытом воздухе, но и опьяненные свободой и безнаказанностью вольнолюбивые служители муз.

Я был среди тех, кто удостоился чести лицезреть шедевр. Показать широкой публике свою работу Полховский не отважился.

А в узком кругу живописцев эта картина наделала переполох столь сильный, что все присутствовавшие на первом — и, кажется, единственном — просмотре надолго впали в состояние творческого ступора.

Как и первая скандальная картина, послужившая поводом к кратковременному, но крайне неприятному для автора заключению под стражу, это полотно продолжало полюбившуюся Полховскому тему острой политической сатиры.

Персонажи, выписанные с присущим ему одному гаерским мастерством, были абсолютно наги и так же — как и в первом случае — с энтузиазмом и безоглядной увлеченностью предавались омерзительному разврату.

Казалось, "автор с отчаянием безумца вышел на космические просторы вседозволенности за пределы самого разнузданного андеграунда". Так сказал один критик, сам, похоже, запутавшийся в слишком сложных для него понятиях.