Николя Д’Этьен Д’Орв - Тайна Jardin des Plantes

— Что произошло? — прохрипел он, чувствуя, что при каждом произнесенном слоге в его мозг словно вонзаются тысячи иголок.

Но, поскольку и у Жервезы, и у Тринитэ по-прежнему был заткнут кляпом рот, ни та, ни другая не могла ему ответить.

Он поискал взглядом Маркомира, все еще не понимая…

Потом, опираясь на локти, слегка приподнялся, посмотрел по сторонам и в ужасе произнес:

— Кто все это сделал?

И мать, и Тринитэ, казалось, избегали встречаться с ним взглядом.

Воздух был насыщен запахами мха, водорослей и болот. Отныне такова была атмосфера Парижа… Вместе с тем ощущался резкий запах скотобойни — свежей крови и внутренностей.

Люди, лежавшие на полу, выглядели такими… спокойными. Мертвые человеческие тела лежали на полу галереи вперемежку с чучелами животных. У некоторых были распороты животы, и кишки вывалились на пол, словно грязное белье из порвавшегося мешка. Один грабитель был насажен на бивни гигантского чучела слона, пронзившие его насквозь. Потрясенный зрелищем, Сильвен взглянул в проем распахнутой двери и увидел другие тела: они лежали на газоне, освещенные луной. Над ними уже кружились чайки, выклевывая глаза и внутренности. Чуть дальше, под скамейкой, валялась чья-то оторванная нога. Вокруг суетилось семейство крыс, видимо ошалевшее от счастья и не знающее даже, с чего начать.

И тогда Сильвен вспомнил…

Мелькающие фигуры, ужасные крики, вопли, хрипы… И невероятное ощущение свободы, наполнившее тело и душу… Краткий миг небывалого счастья…

Сама жизнь в ее абсолютной полноте и жестокости…

Он не способен был описать то, что произошло, поскольку в те мгновения он не думал. В мозгу не сохранилось воспоминаний — только в теле. Его мускулы, нервы, кожа, обладающие инстинктивной памятью, говорили ему: он сделал то, что должен был сделать.

Поэтому сейчас, глядя на неподвижно лежащие тела, профессор Сорбонны не испытывал ни ужаса, ни чувства вины. Только удивление из-за того, что он оказался на такое способен.

Но еще более примечательным было то, что эти смутные, почти подсознательные воспоминания были теми же, что оставались у него после созерцания картин.

«Долго он еще собирается тут сидеть?» — в отчаянии думала Тринитэ, с трудом постукивая ногами по полу и мыча сквозь кляп, чтобы вывести Сильвена из оцепенения.

Наконец он очнулся и, приблизившись к Тринитэ, быстро освободил ее от пут.

— Помоги мне позаботиться о маме… нужно ее уложить…

— Ее нужно отвезти в больницу… — невнятно проговорила Тринитэ, с трудом шевеля распухшими губами.

— Слишком… поздно… — выдохнула Жервеза, когда Сильвен вытащил из ее рта кляп.

Она держалась на ногах только благодаря своим путам — как только Сильвен снял их, она тяжело осела к подножию колонны.

— Помоги мне! — крикнул Сильвен, обернувшись к Тринитэ и одновременно пытаясь поднять Жервезу. Он с трудом мог поверить глазам — его мать рухнула на пол плашмя, словно мраморная статуя.

Вдвоем они кое-как смогли усадить Жервезу, прислонив ее спиной к колонне. Хранительница музея непрерывно стонала от боли.

— Мама!

Сильвен только что заметил, что кровь по-прежнему течет из ее открытой раны.

Он почувствовал нарастающую панику. Что делать? Перевязать рану? Позвать на помощь?..

Но Жервеза, собрав последние силы, сжала его руки в своих и снова прошептала:

— Слишком поздно…

Осознав, что она умирает у него на глазах, Сильвен мгновенно забыл все свои обиды, все вопросы, так и оставшиеся без ответов.

С трудом сдерживая рыдания, он сел рядом с матерью и осторожно положил ее голову себе на колени.

— Мама, — простонал он, прижимая ладонь к ее лбу, — то, что случилось сейчас… что это было?

Жервеза слабо улыбнулась:

— О, котенок, ты был… прекрасен!

Глаза Сильвена наполнились слезами. Его мать уходила, он терял ее навсегда… и отныне оставался один. Наедине с этим рушащимся миром.

Он едва замечал Тринитэ, стоявшую рядом с ним на коленях. Но тут она наклонилась к Жервезе и прошептала:

— Куда белые обезьяны унесли детей?

Сильвен уже собирался сделать ей знак замолчать, но осознал, что она права. Видимо, и Жервеза это поняла. Она повернула к Тринитэ распухшее лицо в сплошных кровоподтеках и что-то неразборчиво прошептала в ответ.

— Что она говорит? — тихо спросила Тринитэ у Сильвена.

Он нежно погладил мать по щеке и прошептал ей на ухо:

— Мама, постарайся говорить погромче. В последний раз… Где дети? Мы должны их спасти.

— Они… под… — с трудом выговорила Жервеза.

Тринитэ напряглась, как кошка перед прыжком:

— Под чем?

Жервеза забилась в судорогах. Ее лицо исказилось, зубы застучали. Потом она оцепенела. Спустя несколько мгновений Жервеза с трудом вдохнула воздух.

— Под чем, мама? — спросил Сильвен, едва сдерживая слезы.

Голос Жервезы был еле слышен:

— Они… в Аркадии.

— В какой Аркадии, мама? Пожалуйста, скажи, что это за место?

— В Аркадии… с Габриэллой…

Сильвен вздрогнул:

— С Габриэллой? Но где она?

Охваченный паникой, он не выдержал и встряхнул мать за плечи. Голова Жервезы откинулась назад.

Глаза ее остекленели. Изо рта вытекла тонкая струйка крови.

Затем Сильвен почувствовал, как тело матери внезапно отяжелело в его руках, словно под бременем тайн, которые она уносила с собой в могилу.

Сильвен долго сидел неподвижно, глядя в пустоту.

«Всего в течение нескольких часов его мир рухнул, — думала Тринитэ, не решаясь вывести его из оцепенения. — Только что он потерял мать… а незадолго до того сам убил два десятка человек…»

Девочка не знала, что думать о происшедшем, и в конце концов отказалась от поиска объяснений. Но неразрешимые вопросы причиняли ей почти физическую боль — как сильные порывы ледяного ветра, бушующего над новым, незнакомым Парижем.

«Почему он не двигается? Почему так упорно смотрит на луну? Какой инстинкт в нем пробудился?»

Они сидели на песчаной дорожке возле галереи, в нескольких метрах от кромки воды.

Недалеко, в полузатопленном розарии, дремали крокодилы.

На поверхности воды кое-где виднелись какие-то обломки, которые Тринитэ не могла распознать.

Наконец, не выдержав, она осторожно спросила Сильвена:

— С вами все в прядке?

Не отвечая, он медленно повернулся к ней. Дыхание у него было прерывистым, движения — вялыми и неловкими, как у человека, который в жаркий день уснул на солнцепеке и никак не может прийти в себя.

Затем, так же неуверенно, он произнес одно-единственное слово. Это было имя.

— Габриэлла…

Тринитэ вздрогнула — голос его был совершенно неузнаваемым, словно шел из глубокой пещеры.

Немного поколебавшись, она наконец спросила: