Александр Киричек - Водоем. Часть 1. Погасшая звезда

Но, увы и ах, отвлечься от чувств можно лишь в рамках сухой теории, а внутри пульсирующей жизни чувства составляют её суть и смысл, плоть и кровь нашего бытия, ибо переживания — как показали еще экзистенциалисты — это окно в подлинный мир. Именно переживания открывают нам истину о мире и о нашей самости, именно чувства позволяют нам, пройдя через них, понять глубочайшие истины, понять и измениться, порой весьма и весьма радикально. Вот и сейчас, оказавшись в ауре нового знакомого, весь облик которого источал сладкую притягивающую негу, Лена моментально поняла истину, ведомую еще Гераклиту и Платону, о том, что земной мир — лишь бледная тень, жалкий сколок с мира занебесной красоты. Невидимые щупальца-канаты, протянувшиеся от лежащего напротив юноши, опоясали ее тело мощным магнитным полем и стали медленно-медленно тянуть его навстречу неизбежному. Лена могла думать в эти секунды только об одном — как бы не сойти с ума от ослепительной красоты, открывшейся ей в лице кудесника, назвавшегося таинственно-романтическим именем Загрей. Дыхание её участилось, тело забилось в легких конвульсиях, кровь, как ей показалось, закипела и хлынула в мозг, и как только прелестный красавчик, протянув руку, дотронулся до ее тугой груди, заряд тока, зревший в глубине живота, словно молния, стремящаяся от одного полюса к другому, прострелил тело, замкнув цепь, на одном конце которой содрагалась пульсирующая матка, а на другом мягко покоилась ладонь Загрея, между пальцами которой трепыхался возбужденный сосок. На секунду Лена потеряла дар дыхания, крик, рвавшийся наружу, споткнулся об одеревеневший язык, захлебнулся, откатился выдохом и проскользнул судорогой по нутру живота, чтобы затем, мягко растекаясь по всему телу, раствориться в тишине. Ошпаренная этой мягкой волной, Лена откинулась на спину, окунулась в шумный калейдоскоп струящихся красочных мыслеобразов и, наконец, потеряла остатки контроля над собой, над своим телом и душой, падая в бездну…

Дальнейшее было больше всего похоже на балансирование на канате над многокилометровой пропастью — одно неосторожное движение, и наслаждение, став нестерпимым, убьет твой разум, столкнув его в преисподнюю бессознательного. И, тем не менее, это был не просто канат, вытянувшийся параллельно земле, а дорога, ведущая вверх. Поднимаясь по ней как по тонкой проволоке, едва удерживаясь на границе мысли и безумия, Лена восходила от одного оргазма к другому, более мощному и всеохватывающему, шла по невидимым ступеням к невиданной вершине — к Эвересту вселенского наслаждения, к точке Омега женского плотского счастья, за которой, как она интуитивно знала, может быть только одно из двух: либо Абсолютное ВСЁ, либо Абсолютное НИЧТО — tertium non datur. И если первая ступень была похожа на мимолетный экстаз, на краткий всплеск счастья, на мгновенный взлет наслаждения, то каждый последующий уровень все больше и больше растягивался во времени, все меньше походил на пиковое переживание, все больше превращался в ровное парение на новой высоте, сгущаясь, становясь интенсивнее, размашистее и полновеснее. Каждая новая ступень захватывала тело все крепче, вливалась в него новой, более полноводной рекой, и имя этой реке было — Женское Счастье.

Всякий раз подходя к новой вершине после непродолжительного, но, тем не менее, немного томительного и слегка ранящего восхождения, Лена боялась, что матка её вместе со всем репродуктивным хозяйством натурально вывернется наружу, что груди не выдержат давления крови и разлетятся гранатово-пурпурными осколками во все стороны света, что живот в конце очередной серии спазмов намертво приклеится к позвоночнику, а уши оглохнут от собственного исступленного крика. И настоящим чудом казалось ей после нового очередного взлета, что тело её цело, матка и грудь покоятся на положенных местах, что она слышит и ещё не сошла с ума. Тело её стонало, дрожало, извивалось, пульсируя словно обнаженное сердце, то сжимаясь, то распрямляясь пружиной и вытягиваясь в причудливую дугу-параболу, а затем снова съеживаясь, будто оно старалось вобрать себя в себя.

После первого же оргазма голос вернулся к ней, и теперь в паузах между всхлипами, стонами и криками, девушка то смущенно вопрошала: «Что ты делаешь со мной, Загрей?… Зачем?… Зачем?… Зачем?»; то требовала: «Прекрати, прошу тебя, прекрати, но… только не прекращай, пожалуйста, не прекращай!!!… Остановись, молю тебя, остановись!!!… Но, нет, нет, НЕТ!!! Не останавливайся, продолжай, давай, давай, сильнее, сильнее, мой милый, сильнее…» А потом снова и снова: «Я больше не могу, Загрей, не могу, не могу! Пощади, пощади, пощади!!!… Но только… только… только не щади, прошу тебя, продолжай!». И далее: «Я сойду с ума, что ты делаешь, что ты делаешь??? Ты же убьешь меня, ты убиваешь меня… Ну, и пусть, пусть, пусть…, только не отпускай, бери меня, бери всю, делай что хочешь, я твоя, твоя навсегда, о, Загрей…»

Годвард Д. Нечто приятное

Лена все шла и шла вверх к своему Эвересту, и хотя на каждой новой вершине на пути к нему ей казалось, что это предел, что большего наслаждения она достичь уже не сможет, а если и сможет, то не переживет, не выдержит, тем не менее, каждый новый подъем возносил её все выше и выше, и то, что казалось еще минуту назад невозможным, немыслимым, непредставимым, оказывалось правдой, правдой её тела, её чувств, её судьбы… Каждый новый оргазм оказывался при этом не просто продолжительнее и мощнее — нет, не в этом было главное! Главное состояло в том, что каждый достигнутый оргазм был инаков, индивидуален и неповторим, качественно своеобразен. Каждый раз эпицентром удовольствия, откуда расходились волны, сотрясавшие все её трепетное естество, оказывалась иная часть тела — то грудь, то клитор, то матка, то лицо и, наконец, сердце, легкие и даже печень. Да-да, Лена вполне ощущала, живо представляла, но не глазами, а чувствами, все свое тело — ощущала и целиком как нечто единое и гармоничное, и по отдельности каждый орган, вносивший свою уникальную, неповторимую лепту в общую сумму удовольствия наподобие того, как в оркестре это делает каждый музыкальный инструмент.

Самое мучительное и в то же время самое восхитительное было в том, что она не могла предугадать, откуда в очередной раз прольется амброзия кайфа, какой орган станет солировать и как именно он это будет делать — медленно-тягуче или быстро-напористо, равномерно-ритмично или рвано-асинхронично, будет ли это отрывистое пицикатто или плавное легато, грозно-нарастающее крещендо или неожиданное умирающее диминуэндо, из которого затем внезапно вырывается всеохватывающее фортисиммо. И каждый раз Лена ощущала себя по-новому, будто это уже вовсе и не она и в то же время все-таки несомненно, именно и только она, причем в то же самое время, в том же самом месте и том же самом отношении — вопреки всем законам аристотелевой логики. Взлетая все выше и выше, девушка чувствовала себя то нежной хрупкой флейтой, то грустно плачущей скрипкой, то старинным хрустальнопевучим клавесином, то мелодичным английским рожком, то сладкострунной арфой, то колокольчикозвонной челестой, то многоголосым органом, а иногда вообще не могла опознать в себе инструмент, из которого губы и руки виртуозного маэстро извлекали настолько прелестные и возвышенные звуки, о способности порождать которые сам инструмент, будь он наделен разумом, не мог себе представить даже в самых радужных мечтах. Нечто подобное бывает, пожалуй, лишь в спорте, когда, например, футболист в пылу азарта забивает невозможный, немыслимый решающий гол, повторить который впоследствии, находясь в здраво-спокойном состоянии души, не может уже нигде и никогда, несмотря на все старания, даже во сне…