Боб Рэндолл - Зов

На следующее утро, сводив Ласкунчика Уильяма к ветеринару, Сьюзен отправилась в полицию. Местный участок, располагавшийся в суровом кирпичном здании, по виду начала века, уже сам по себе, наверное, устрашающе действовал на преступников. Даже невинного, входящего по выщербленным каменным ступеням, пробирал холодок, а уж виноватый, наверняка, трясся от страха.

Внутри оказалось еще хуже. Невозмутимость полицейских (одни ходили в форме, другие в штатском) была неестественной; жесткость мебели пугала, даже стены (белые, но нуждающиеся в побелке) смотрелись холодно, отталкивающе. На скамейке в приемной сидел чернокожий мальчик с покрасневшими глазами, по обе стороны от него родители, втихую ругавшие его.

Сьюзен приблизилась к длинной стойке и попыталась объяснить, что привело ее сюда. Говорила она с дежурным полисменом, тот смотрел ей в лицо прямо, холодно, отчужденно. Ее попросили присесть на скамейку, а через десять минут провели в большую общую комнату, наводненную столами и полицейскими. Тут допрашивали людей, многие казались очень опасными. Сьюзен уже раскаивалась, что пришла сюда, в центр системы, ежедневно сталкивающейся с ужасами и злобой (кишечник города, как и его канализационные трубы, вонял). Полицейский, беседовавший с ней, назвался Кевином Мьюли. Никаких дополнительных титулов объявлено не было (сержант, капитан, детектив?). К счастью, говорил он вежливо, не буравил взглядом, а просто внимательно смотрел, стараясь разобраться, что она пытается сказать.

К чести Кевина, в открытую он никак не высказал убежденности, что явилась к нему ненормальная. Но это и так было очевидно. Он объяснил, что пока преступления не совершено, полиция предпринять ничего не может. Подобных жалоб, заверил он (к ее смущению), они не получали. А что касается членовредительства, нанесенного собакой самой себе, на это он только пожал плечами и, встав, протянул ей руку для прощального пожатия. На улице, снова в нормальном мире, Сьюзен почувствовала и облегчение, и безнадежность.

День она провела в офисе, перебраниваясь с Тарой («Господи, Сьюзен, слишком уж ты поддаешься. Юрий говорит…») и поправляя красками оттиск своей иллюстрации. Но на сей раз облегчения в работе она не нашла: видение Ласкунчика Уильяма, забившегося в темный угол спальни, напуганного и пугающего, не исчезло. С Лу они переговорили только наскоро ночью: она разбудила его, и он перевязал Ласкунчика Уильяма. Оба договорились, что следующим вечером, отправив Андреа к бабушке, обсудят все. Разговора этого Сьюзен ждала чуть ли не с таким же отчаянием, с каким отвечала на звонки (если отвечала). Безрадостный день клонился к неизбежному вечеру.

Когда Сьюзен приехала домой, Андреа сидела перед телевизором, с двух боков зажатая враждующими женщинами: одна, узурпированная, м-сс Даймонд, а другая — узурпатор — мать Сьюзен.

— Она, что, каждый день разрешает Андреа смотреть телевизор? — пожаловалась мать Сьюзен, не успела м-сс Даймонд сердито вылететь из квартиры.

— Ну, а что девочке еще делать, мама? Она устает после школы… — Слишком поздно Сьюзен спохватилась — ведь лучший способ угомонить мать — согласиться с ней.

— Лично я тебе никогда не позволяла. Есть занятия поинтереснее.

— Да, конечно, ты права.

— Ум ребенка необходимо стимулировать. Вот с тобой я сидела и рисовала. Зато теперь ты художница!

— Да, ты права.

— Это было наше с тобой время — после твоего возвращения из школы, до того, как приходил папа…

— Конечно, помню.

— А когда папа приходил, то смотрел твои картинки, хвалил… — Глаза старой женщины уставились в прошлое, и Сьюзен, заметив это, обняла мать и солгала:

— Верно, мама, хорошее было время.

— Да-а… А миссис Франклин помнишь?

— Нет.

— Ну как же? Конечно же, помнишь…

— Если ты так уверена, зачем спрашивать?

— Внизу еще жила, в 3 «Б». Дарила тебе старые пластинки…

— Ах да, помню…

— Всегда просила твои картины. Вешала их у себя на кухне. Вспомнила теперь?

— Я же сказала — да. — И Сьюзен ушла на кухню, надеясь, что мать поймет намек и наконец уйдет.

— Не разрешай больше смотреть девочке после школы телевизор! — не отставала старуха. — Купи ей набор акварельных красок, как я тебе покупала.

— Неплохая идея…

— Хорошей матери полагается думать о будущем детей загодя.

Сьюзен, прислонившись к раковине, взглянула на небо, моля о терпении.

— Андреа! Собирайся, бабушка ждет! — крикнула она.

Через пять минут Андреа с бабушкой ушли. Оставшись, наконец, одна, Сьюзен присела в гостиной и выкурила сигарету. Одна с плеч долой, сейчас явится другой.

Другой явился в половине седьмого. То, что ему скулы сводит от предстоящего разговора, заметно было невооруженным глазом. Сьюзен мудро решила не касаться темы до обеда. Готовя же еду (бифштекс — взятка Лу, чтобы покладистее стал), она старалась не замечать Ласкунчика Уильяма, крутящегося рядом, кусающего свою повязку.

После беспорядочного обеда, за которым настроение Сьюзен переменилось («С чего это я чувствую себя виноватой? Что я-то сделала?»), Лу приступил.

— Милая, я все думал… — Слова выскочили точно бы на цыпочках, словно семеня по хрупким яйцам. — Сейчас я могу отпроситься, побездельничаем недельку, если желаешь… Попросим твою мать побыть с Андреа…

Сьюзен быстро выскочила из-за стола, чуть не опрокинув стул.

— Лу! Я не сумасшедшая! Я ничего не придумываю! — И выбежала в гостиную, где снова закурила.

— Ничего такого я и не имел в виду, — поплелся он следом.

— Ой, правда? А что же тогда ты имел в виду? Зачем нам уезжать? Ты думаешь. Оно до меня не доберется? — Только теперь ей стало открываться, как она зла на мужа, как оскорблена его терпимостью, от которой чувствует себя виноватой.

— Милая, ну успокойся…

— Сам успокойся! С тобой-то ничего не происходит! — И она смяла сигарету в серебряной пепельнице, которой они никогда не пользовались. — Разве что нарушаю твою драгоценную безмятежность! Не могу я успокоиться, пойми ты! Я напугана! До печенок!

Лу попытался, было, обнять ее, но она не желала: хватит с нее снисходительности, довольно великодушия.

— Не знаю, Сьюзен, как и помочь тебе, — проговорил он, и его искренность ее тронула.

— Никак. — Она позволила ему взять ее руки. — Просто попереживай со мной заодно. Не превращай меня в идиотку, ладно?

— Прости, я просто никак не могу понять…

— Ага, присоединяйся, не стесняйся.

— Я и хочу, Сьюзен, поверь… — И она поверила. — Но это непросто. Ты снимаешь трубку, там — никого…

— Именно, что кто-то есть! Какой ты! Есть кто-то!

Отойдя от него, Сьюзен выглянула в окно. Увидела семью, обедавшую в квартире через улицу. Там весело хохотали. (Слава Богу, еще кто-то может смеяться!)