Александр Дюма - Тысяча и один призрак

— Ах, если бы он жил, народ не бедствовал бы! — Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа — его несчастье.

Паломничество это продолжалось в субботу, двенадцатого октября, воскресенье — тринадцатого и в понедельник — четырнадцатого. В понедельник, после того как рабочие закончили обедать, то есть с трех часов пополудни, возобновились раскопки. Следующее тело, увидевшее свет после Генриха IV, было тело его сына Людовика XIII. Оно также хорошо сохранилось, и, хотя черты лица расплылись, его можно было узнать по усам. Затем последовал Людовик XIV. Его можно было узнать по крупным чертам лица, типичного лица Бурбонов, только он был черен, как чернила. Затем последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV, Анны Австрийской, жены Людовика XIII, Марии Терезы, жены Людовика XIV, и великого дофина. Все эти тела разложились, а тело дофина от гниения превратилось в бесформенную массу. Во вторник, 15 октября, выкапывание трупов продолжалось.

Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом страшном святотатстве над его предшественниками и потомками. В среду, 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария-Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб — с телом короля Людовика XV. По древнему обычаю Франции, он покоился при входе в склеп, ожидая там своего преемника, который должен был присоединиться к нему. Его гроб взяли, вынесли и открыли на кладбище у могилы. Тело, вынутое из свинцового гроба, пока было хорошо обернуто в холст и перевязано повязками, казалось целым и сохранившимся, но, когда его освободили из погребальных пелен, оно оказалось уже сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались, и пришлось сжечь несколько фунтов благовоний, чтобы очистить воздух. Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, брошенные на покрытое известкой дно, покрыли сверху известью.

Я остался проследить, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг послышался сильный шум из церкви, я быстро туда вошел и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей, в то время как женщины грозили ему кулаками. Дело оказалось в следующем. Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище — на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом проливавшейся крови, он вернулся в Сен-Дени и, подойдя к телу Генриха IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу, даже поклонниками, обратился к нему с такими словами:

— По какому праву ты остаешься здесь, когда королей обезглавливают на площади Революции?

И в ту же минуту, ухватившись левой рукой за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину трупу короля. С сухим треском, словно бросили мешок с костями, труп упал на плиты пола. Со всех сторон поднялись страшные крики. Еще можно было осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу. Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь. Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.

— Дети мои, — обратился я к рабочим, — бросьте этого несчастного: тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у бога для него наказания.

Затем, отобрав у него бороду, которую он вырвал у трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил, что он больше не является членом той группы рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы. Опасаясь дальнейших оскорблений по отношению к Генриху IV, я велел отнести его тело в общую могилу, но и там трупу были оказаны знаки почета. Его не бросили, как других, в кучу останков, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу, затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью.

День кончился, и рабочие ушли, остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью никто не проник в церковь или для новых изуверств, или для новых краж, сторож этот отдыхал днем и сторожил с семи вечера до семи утра. Ночь он проводил на посту, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, а то присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн.

Все в церкви носило отпечаток смерти, и разрушения придавали этому еще более мрачный характер. Гробницы были вскрыты, и плиты прислонены к стенам, разбитые статуи валялись на полу, там и сям раскрытые гробы явили своих мертвецов, которые должны были восстать из них в день Страшного Суда. Все это давало пищу для размышлений сильному уму, слабый же ум наполняло ужасом. К счастью, сторож умом не отличался вовсе, это был простой человек. Он смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или как на скошенный луг, и только считал ночные часы, прислушивался к монотонному бою башенных часов, к этому единственному уцелевшему фрагменту разрушенной церкви. В тот момент, когда пробило полночь, и пока еще дрожали отголоски последнего удара часов под сводами мрачной церкви, он услышал громкие крики со стороны кладбища. То были крики о помощи. Когда первое изумление прошло, он взял лом и пошел к двери церкви, выходившей на кладбище, но когда сторож открыл дверь и отчетливо понял, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер двери и побежал за мной в гостиницу, в которой я жил.

Я сначала не верил, что крики о помощи могли исходить из королевской могилы, но поскольку я жил напротив церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой только дуновением зимнего ветра, я действительно услышал протяжные жалобные стоны, которые, казалось, не похожи были на вой ветра. Я поднялся и отправился со сторожем в церковь. Когда мы туда пришли и заперли за собой дверь, то услышали жалобные стоны более отчетливо. К тому же тем легче было определить, откуда доносятся эти жалобные стоны, что дверь ограды кладбища, которую сторож плохо за собой закрыл, опять открылась. Итак, стало быть, эти стоны шли действительно с кладбища.

Мы зажгли два факела и направились к двери, но, пока мы шли к двери, сквозной ветер, дувший с улицы внутрь, задувал их. Я понял, что тут с горящими факелами пройти будет трудно, а на кладбище нам не придется больше сражаться с ветром. Кроме факелов, я велел зажечь еще и фонарь. Факелы наши погасли, но фонарь горел. Очутившись на кладбище, мы зажгли факелы, и ветер пощадил их. По мере того как мы подвигались, стоны начали стихать и в ту минуту, когда мы подошли к краю могилы, совсем смолкли. Мы подняли повыше свои факелы и осветили огромную яму: среди костей на слое извести и земли, которыми их засыпали, барахталось что-то безобразное. Это нечто походило на человека.