Александр Дюма - Тысяча и один призрак

— Подождите, доктор, — сказал кавалер. — История, которую я рассказал и которая, вы совершенно правы, не более чем факт, ведет прямо к тому предсказанию, о котором я упомянул и которое составляло тайну.

Это предсказание таково. Двадцатого января 1794 года после разрушения гробницы Франциска I вскрыли гроб герцогини Фландрской, дочери Филиппа Длинного. То были последние гробницы, которые еще оставалось осмотреть. Все склепы были опустошены, все гробы открыты, все кости выброшены в яму. Последняя гробница была неизвестно чья. То была, вероятно, гробница кардинала Реца, которого, говорят, похоронили в Сен-Дени. Закрыли все склепы или почти всю гробницу Валуа, склеп Каролингов. Оставалось закрыть на следующий день склеп Бурбонов.

Сторож проводил последнюю ночь в этой церкви, где уже больше нечего было сторожить, он получил разрешение спать и воспользовался им. В полночь его разбудили звуки органа и церковное пение. Он очнулся, протер глаза, повернул голову к амвону, то есть туда, откуда доносилось пение. Тогда он с удивлением увидел, что места на амвоне заняты монахами Сен-Дени, у алтаря стоит архиепископ, свечи освещают гроб, а на нем лежит покров из золотой парчи, которым покрывают обыкновенно только гробы монархов. Когда он проснулся, месса кончилась и начиналась траурная служба. Скипетр, корона и жезл правосудия, лежавшие на красной бархатной подушке, были переданы герольдами трем принцам. Вслед за этим подошли, скорее скользя, чем ступая, и не издавая ни малейшего шума, придворные, которые приняли гроб с телом и отнесли его в склеп Бурбонов, единственный стоявший открытым, в то время как все другие были закрыты. Тогда в склеп спустился герольдмейстер и оттуда позвал других герольдов для исполнения своих обязанностей. Герольдмейстер и герольды составляли группу из пяти лиц.

Из склепа герольдмейстер позвал первого герольда, тот спустился, неся шпоры, потом второй принес латные рукавицы, за ним шел третий, неся щит, затем спустился четвертый, неся шлем с гербом, наконец, спустился пятый, неся кольчугу. Затем он позвал знаменосца, который нес знамя, капитанов швейцарцев, стрелков гвардии, двести придворных, главного конюшего, который нес саблю короля, первого камердинера, несшего знамя Франции, главного церемониймейстера, перед которым прошли все церемониймейстеры двора и бросили свои белые жезлы в склеп, кланяясь принцам, которые несли корону, державу, скипетр и жезл правосудия. По мере того как они проходили, наконец три принца, в свою очередь, отнесли в склеп скипетр, жезл правосудия и корону. Тогда герольдмейстер громко возвестил трижды: «Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король!» Герольд, оставшийся у амвона, три раза повторил этот возглас.

Наконец, главный церемониймейстер сломал свой жезл в знак того, что королевский род прервался и придворные короля должны печься о себе сами. Вслед за тем затрубили трубы и заиграл орган. Затем трубы звучали все слабее, орган играл все тише, свет свечей бледнел, тела присутствовавших монахов таяли, и при последнем стоне органа и последнем звуке труб все исчезло. На другой день сторож в слезах рассказал о королевских похоронах, которые он видел и на которых он, бедняга, один присутствовал, и предсказал, что разоренные гробницы будут восстановлены и что, несмотря на декреты Конвента и работу гильотины, Франция доживет до новой монархии, а в Сен-Дени будут новые короли. За это предсказание бедняга попал в тюрьму и едва не угодил на эшафот. А тридцать лет спустя, 20 сентября 1824 года, за той же колонной, где он видел привидение, он мне говорил, дергая за полу платья:

— Ну что, господин Ленуар, я вам говорил, наши бедные короли вернутся когда-нибудь в Сен-Дени. Я ведь не ошибся?

Действительно, в тот день хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад.

— Объясните-ка это, доктор.

Доктор молчал: то ли его убедили, то ли (что вероятнее) он считал невозможным выступать против авторитета такой персоны, как кавалер Ленуар. Молчание доктора дало возможность другим комментаторам принять участие в споре — аббат Мулль устремился на арену.

— Все это подтверждает правильность моей системы, — проговорил он.

— А какова ваша система? — поинтересовался доктор, очень довольный, что может вступить в дискуссию с менее сильными противниками, чем Ледрю и кавалер Ленуар.

— Мы живем одновременно в двух невидимых мирах, населенных один — исчадиями ада, другой — ангелами небесными. В момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свои места около нас и сопровождают нас в продолжение всей нашей жизни — один вдохновляет нас на добро, другой — на зло, а в день смерти овладевает нами тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона или ангела. У бедной Соланж одержал победу добрый гений, и он-то прощался с вами, Ледрю, безжизненными устами молодой мученицы; в случае с разбойником, осужденным шотландским судьей, победителем остался демон, и он-то являлся судье то в образе кошки, то в облике курьера или под видом скелета; и наконец, в последнем случае покровитель монархии мстил за святотатство и за поругание могил и, подобно Христу, явившемуся униженным, показал бедному сторожу грядущую реставрацию королевской власти и представил эту церемонию с такой помпой, как будто она происходила в присутствии всего будущего высшего общества при дворе Людовика XVIII.

— Но, господин аббат, — заметил доктор, — вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении.

— Конечно.

— Но убеждение это, для того чтобы быть достоверным, должно опираться на факты.

— Мое убеждение и основывается на факте.

— На факте, рассказанном вам кем-нибудь из тех, к кому вы питаете полное доверие?

— На факте, случившемся со мной самим.

— О, неужели?! Пожалуйста, сударь, расскажите-ка об этом факте.

— Охотно. Я родился в той исторической части старой Франции, которая когда-то называлась Иль-де-Франс. Мои отец и мать жили в маленькой деревушке, которая расположилась в окружении леса Вилле-Котре и называется Флери. Еще до моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли.

Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет одевать меня до семи лет только в одежды белого цвета, а отец обещал совершить паломничество к Божьей Матери в Лиессе. Эти обеты широко распространены среди жителей провинции, и они между собой тесно связаны: белый цвет — цвет чистоты, непорочности, цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть не кто иной, как Дева Мария. К несчастью, отец мой умер, так и не дождавшись моего появления на свет. Мать моя, будучи женщиной религиозной, решила все-таки исполнить обеты, данные и ею, и ее супругом — моим безвременно почившим отцом, со всей возможной строгостью: сразу после рождения меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва оправилась от родов, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье.