Александр Дюма - Тысяча и один призрак

— Никогда.

— Честное слово?

— Честное слово Артифаля!

— Иди, брат мой, и не греши больше.

Я поклонился ему и сделал ему знак рукой, что он может уйти. Он будто колебался с минуту, потом, открыв осторожно дверь, вышел. Я встал на колени и молился за этого человека. Не успел я еще окончить молитву, как постучали в дверь.

— Войдите, — сказал я, не оборачиваясь.

Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился и встал около меня. Когда я окончил молитву, я обернулся и увидел Артифаля, стоявшего неподвижно у дверей с мешком под мышкой.

— Вот, — сказал он мне, — я принес тебе обратно твои деньги.

— Мою тысячу франков?

— Да, я отказываюсь также и от остальных двух тысяч.

— А данное тобой обещание остается в силе?

— Конечно.

— Стало быть, ты раскаиваешься?

— Не знаю, раскаиваюсь я или нет, но я не хочу брать твои деньги, вот и все.

И он положил мешок на буфет. Затем он приостановился, замешкался, словно намереваясь спросить о чем-то, но слова замерли на его устах. Взгляд его будто вопрошал меня о чем-то.

— Чего вы хотите? — спросил я его. — Говорите, мой друг. То, что вы сделали, — хорошо, не стыдитесь своих благих поступков.

— Ты глубоко веруешь в Божью Матерь? — спросил он меня.

— Глубоко.

— И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог припасть к ней в час своей смерти.

Я снял с шеи образок на золотой цепочке, который моя мать надела мне в день моего рождения и с которым я с тех пор никогда не расставался, и отдал его разбойнику. Он приложился губами к образку и стремительно покинул мой дом. Целый год я ничего не слышал об Артифале — он, без сомнения, покинул Этамп и промышлял где-то в другом месте. В это время я получил письмо от моего коллеги, священника из Флери. Моя добрая мать была очень сильно больна и призывала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней. Полтора-два месяца хорошего ухода и усердных молитв восстановили здоровье моей матушки. Мы расстались, — я был весел, мать была здорова, — и я вернулся в Этамп.

Я приехал в пятницу вечером, весь город был охвачен волнением. Знаменитый разбойник Артифаль попался около Орлеана, его судили в местном городском суде, вынесли приговор и отправили в Этамп, чтобы здесь придать его публичной казни — повесить, так как злодеяния свои он совершал, главным образом, в городе и его окрестностях. Казнь была совершена утром в день моего прибытия. Вот что я узнал от горожан, но, добравшись до своего дома, я узнал еще кое-что: из нижней части города приходила женщина накануне утром, то есть сразу после прибытия в Этамп на казнь Артифаля. Она раз десять осведомлялась, не приехал ли я. Настойчивость эта меня удивила. В этой части города я знал только бедную жену разбойника, ставшую только что вдовой. Я решил тотчас же отправиться к ней.

От дома священника до нижней части города было очень близко. Правда, пробило уже десять часов вечера, но поскольку я знал, что женщина так страстно желала меня видеть, то полагал, что мой визит не обеспокоит ее. Итак, я отправился в предместье и попросил указать нужный мне дом. Так как все знали ее, как добропорядочную женщину, никто не осуждал ее за преступления мужа.

Я подошел к двери. Ставни были открыты, и через незашторенное окно я увидел бедную женщину, стоявшую у постели на коленях: она молилась. По движениям ее плеч можно было заметить, что, молясь, она рыдала. Я постучал в дверь. Она встала и поспешно открыла мне.

— А, господин аббат! — воскликнула несчастная. — Я знала, что вы придете. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди.

— Умер ли он в озлоблении?

— Нет, наоборот, я убеждена, что он был в глубине души христианином, но он не желал другого священника, кроме вас, он хотел исповедаться только вам и заявил, что если он не сможет исповедаться перед вами, то исповедуется только перед Божьей Матерью.

— Он вам так сказал?

— Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший на его шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы не снимали с него этого образка, уверяя, что если его похоронят с ним, то злой дух не овладеет его телом.

— Это все, что он сказал?

— Нет. Расставаясь со мной, чтобы взойти на эшафот, он сказал мне, что вы приедете сегодня вечером, что по приезде вы сейчас же придете ко мне, вот почему я и ждала вас.

— Он вам так сказал? — спросил я, удивившись.

— Да, и еще поручил передать вам последнюю его просьбу.

— Мне?

— Да, вам. Он сказал, что, в какое бы время вы ни приехали, я должна просить… Боже мой! Я не осмелюсь это вам сказать — это было бы слишком мучительно для вас!..

— Говорите, добрая женщина, говорите.

— Хорошо! Он просил, чтобы вы пришли на место казни и там над его телом прочли бы за упокой его души пять раз «Отче Наш» и пять раз «Богородицу». Он сказал, что вы не откажете мне в этом, господин аббат.

— И он прав, я сейчас же пойду туда.

— О, как вы добры!

Она схватила мои руки и хотела их поцеловать. Я высвободился.

— Полно, добрая женщина, мужайтесь!

— Бог посылает мне силы, я не ропщу.

— Ничего больше он не просил?

— Нет.

— Хорошо. Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение.

Я вышел. Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, воздух был еще свежий. Я направился вдоль старых городских стен и подошел к Парижским воротам. Было уже одиннадцать часов ночи, и только эти ворота в Этамп и были еще открыты. Я шел на эспланаду, которая, как тогда, так и теперь, возвышалась над городом. Сейчас от старой виселицы остались только обломки каменных тумб, на которых были укреплены три столба, соединенные двумя перекладинами, составлявшие виселицу. Чтобы попасть на эту площадь, которая находилась налево от дороги, если вы ехали из Этампа в Париж, и по правой стороне, когда вы возвращались из Парижа в Этамп, — надо было обогнуть башню Гинетт, высокую постройку, стоявшую одиноко на равнине и охранявшую город. Эту башню вы должны знать, кавалер Ленуар, когда-то ее хотел взорвать Людовик XV, но ему это не удалось. Сделали только брешь в верхней ее части, и она с тех пор чернела, словно большая пустая глазница. Днем это было жилище воров, ночью — владения сов и филинов. Я шел, сопровождаемый их криками и стонами, к площади по узкой, неровной дороге, проложенной в скале и среди кустарника. Я не скажу, чтобы испытывал страх. Человек, верующий в бога, полагающийся на его волю, не должен ничего бояться, но я был взволнован. Слышны были только однообразное постукивание мельницы в нижней части города, крики сов и филинов и свист ветра в кустарнике. Луна скрылась за темной тучей, и ее потаенный свет озарял кромку облаков беловатой каймой.