Александр Дюма - Тысяча и один призрак

Мое сердце сильно билось. Мне казалось, что я увижу не то, что должен был бы увидеть, но нечто неожиданное. Я все продолжал подниматься по дороге. Оказавшись на определенной высоте, я уже мог различать верхушку виселицы, состоявшую из двойной дубовой перекладины, лежавшей на трех столбах, о которой я уже говорил. К этим перекладинам были прикреплены железные крестовины, на которых подвешивали казненных. Я разглядел на одной из них тело несчастного Артифаля, которое раскачивал ветер. Вдруг я остановился — я теперь ясно видел виселицу от верхушки и до основания. У ее подножия я заметил бесформенную массу, похожую на какое-то животное, и животное это двигалось. Я остановился и спрятался за скалу. Это существо было крупнее собаки и массивнее волка. Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это человек.

Что могло заставить его прийти к виселице в такой час? Пришел ли он сюда в религиозном порыве, желая помолиться за упокой души казненного, или с нечестивыми мыслями, для какого-либо святотатства? В любом случае я решил держаться в стороне и выждать. В эту минуту луна вышла из-за облаков и осветила виселицу. Тогда я смог ясно разглядеть человека и все его действия. Человек этот, подняв лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к одному из столбов, ближайшему к повешенному. Затем он влез по лестнице. Это была весьма странная группа — живой и мертвец как бы соединились в объятии. Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались, раздался еще один сдавленный крик, и опять все смолкло, одно тело сорвалось вниз, а другое осталось повешенным на веревке и размахивало руками и ногами. Я не мог понять, что произошло на моих глазах. Было ли то деяние человека или демона, но происходило нечто необычайное. Я бросился туда.

Повешенный, на мой взгляд, изо всех сил пытался освободиться, а внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно. Я бросился прежде всего к живому. Я быстро взобрался по ступеням лестницы и ножом обрезал веревку; повешенный упал на землю, я соскочил с лестницы. Тело несчастного содрогалось в ужасных конвульсиях, другой труп лежал неподвижно. Я понял, что веревка все еще сдавливает горло бедняги. Я с большим трудом распустил петлю. Во время этой операции я волей-неволей должен был смотреть в лицо человеку и с удивлением узнал в нем палача. Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти свернута набок, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение. Однако же понемногу воздух начал проникать в его легкие, а вместе с воздухом в измученное тело возвращалась жизнь. Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, повернул шею, кашлянул и посмотрел на меня. Его удивление было не меньше моего.

— О, господин аббат, — с трудом произнес он, — это вы?

— Да, это я.

— А что вы тут делаете? — спросил он.

— А вы здесь зачем?

Палач вроде пришел в себя. Огляделся еще раз вокруг, но на этот раз взгляд остановился на трупе.

— Ах, — воскликнул он, пытаясь встать, — пойдемте, ради бога, пойдемте отсюда, господин аббат.

— Уходите, мой милый, если вам угодно, — я пришел сюда выполнить обещание.

— Здесь?

— Здесь.

— Какое же это обещание?

— Несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз «Отче Наш» и пять раз «Богородицу» во спасение его души.

— Во спасение его души? О, господин аббат, вам будет трудно спасти эту душу. Это сам сатана.

— Почему сатана?

— Конечно, вы разве не видели, что он со мной сделал?

— И что же он с вами сделал?

— Он меня повесил, черт побери!

— Он вас повесил? Но мне кажется, напротив, что вы оказали ему эту печальную услугу.

— Ну да, конечно! Я был уверен, что все сделал как следует. А оказалось, что я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, пока я висел, и не спасся?

Я подошел к трупу и приподнял его. Он был уже окоченевший.

— Да потому что он мертв, — сказал я.

— Мертв, — повторил палач. — Мертв! А, черт! Это еще хуже. В таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться!

И он встал.

— Нет, — решил бедняга, — я лучше останусь. А то он еще встанет и погонится за мной. Вы же святой, и вы меня защитите.

— Друг мой, — сказал я палачу, пристально глядя на него, — тут что-то неладно. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь я спрошу вас: зачем пришли сюда вы?

— Ах, бог мой, господин аббат, все равно придется вам сказать об этом когда-нибудь. Ладно! Слушайте…

Он попятился назад.

— Что такое?

— А тот там не шевелится?

— Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв.

— О, совершенно мертв, совершенно мертв… Ну, все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все.

— Говорите.

— Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь временами спрашивал: «Приехал ли аббат Мулль?» Ему отвечали: «Нет еще». Он вздыхал, ему предлагали священника, он отвечал: «Нет! Я хочу только аббата Мулля, и никого другого».

— Да, это я знаю.

У подножия башни Гинетт он остановился.

— Посмотрите-ка, не видно ли аббата Мулля?

— Нет, — ответил я.

И мы пошли дальше.

У лестницы он опять остановился.

— Аббата Мулля не видать? — спросил он.

— Нет, вам же сказали.

Нет хуже человека, который повторяет все одно и то же.

— Тогда идемте! — сказал он.

Я надел ему веревку на шею, подвел к лестнице и сказал: «Полезай». Он начал подниматься без замедления, но, взобравшись по лестнице на две трети, приостановился и сказал:

— Слышите, я должен посмотреть, действительно ли аббат Мулль еще не приехал.

— Смотрите, — ответил я, — это не запрещено…

Тогда он взглянул в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже покончил со всем и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и воскликнул:

— Стой!

— Ну что еще?

— Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее.

— А, это очень хорошо, конечно, целуй.

И я поднес образок к его губам.

— Что еще? — спросил я.

— Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком.

— Гм-гм, — сказал я, — мне кажется, что все имущество повешенного, находящееся при нем во время казни, принадлежит палачу.

— Я так хочу! Я хочу! Я хочу…

Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов, веревка была на шее, другой конец веревки был на крючке.

— Убирайся к черту, — воскликнул я и толкнул его.

— Божья Матерь, сжалься.

Ей-богу! Это все, что он успел сказать. Веревка задушила сразу человека и слова. В ту же минуту, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи — и все было кончено. Он не мог быть на меня в претензии, я не заставил его страдать.