Яцек Дукай - Иные песни

Бабушкин попытался спрятаться в глубине чердака. При первом же шаге дерево у него под каблуком скрипнуло — все дернулись к нему, стволы кераунетов у хоррорных, двигавшиеся синхронно с их головами, Аурелия, потеющая в раздражении сверкающим ураниосом, стратегос со сжатым над головой кулаком. Бабушкин встал с поднятой ногой, опасно наклонившись. На этот раз Аурелия успела схватить его за ворот бедвежьей шубы. Все замерли на несколько минут.

Тишина.

— Вы — Гаруша Бабушкин, служащий Министра Запада, — наконец прошептал по-гречески эстлос Бербелек, не вставая с сундука.

— Да, — ответил Бабушкин.

Аурелия отпустила ворот его шубы.

Стратегос не позволил писцу отвести взгляд.

— Лунный пес, безымянное дитя Госпожи, слуга верный, приведенный к присяге Нану Агилатилой в весеннюю эквинокцию восемьдесят шестого года, под водой, медом, кровью и топором.

Бабушкин вдруг тряхнул головой, оскалился и шагнул к стратегосу:

— Я, — рявкнул. — Я!

Стратегос Бербелек протянул длинную руку, сжал в горсти загривок лысого писца и притянул его к себе, согнувшись почти пополам.

— А знаете, кто таков я?

— Мне сказали.

— И что вам сказали?

Бабушкин облизнул губы.

— Ты прибыл его убить. Иероним Коленицкий. Госпожа послала тебя нести войну. Эстлос.

— Вы меня боитесь, Бабушкин?

Бабушкин пробовал засмеяться, но ему не хватило дыхания.

— Конечно, — выкашлял он наконец. — Пусти меня, эстлос.

— Проясните мне кое-что, Бабушкин. Каким чудом такой трус, как вы, может таиться среди высших официалов Вдовца, среди его крыс и наушников, а теперь уже и в сердце его антоса, под боком самого кратистоса, — и остаться верным Иллее Жестокой?

— Я не трус!

— Ох, Бабушкин, Бабушкин. Вы ежедневно лижете им жопы.

— Пусти!

— Сидите вы за своим столом, за кучей бумаг, с утра до вечера переписываете колонки чисел, родились под морфой Рога, противиться высшему — такое вам и не вообразить, вы ведь простейший таракан от бюрократии, даже сны у вас симметричны, сбалансированны и патриотичны, извращения — мещанские, мечты — бумажные, а одержимости статистические, Бабушкину трахаете, когда Чернокнижника похоть охватит, Бабушкину бьете, когда над Уралом бури гремят, плодите Бабушкинят с глазенками Вдовца, единожды рассказали антикратистовый анекдот, так лапки у вас до сих пор трясутся — как такой московский перерод вообще смог бы решиться на предательство?

Писец бросился на стратегоса, лягаясь и размахивая руками. Стратегос держал его железной хваткой.

Бабушкин, однако, принялся проклинать Бербелека, по-московски, на греческом, по-уральски, с каждой инвективой все громче, и Аурелии пришлось зажать ему рот. Писец укусил ее за руку — и сразу немо закричал, когда огонь лизнул ему язык и нёбо.

Эстлос Бербелек и гиппирес обменялись вопросительными взглядами.

— М-м, может, все же, несмотря ни на что… — проворчал стратегос.

— Он крепкий, — согласилась Аурелия.

— Теперь-то — да, а возле Чернокнижника?

— Да он никогда его и в глаза не видел.

— Столько лет в кремле… Мхм…

— Он крепкий, — повторила Аурелия. — На уральский манер.

— Отпусти его.

Она отпустила.

Бабушкин тяжело дышал.

— Вы… — Писец осторожно прикоснулся к обожженным губам. — Пвоклятье!

— Всё, всё. Рассказывайте, что знаете.

— Нифего вам не скажу!

— Вы дали клятву, Гаруша! Госпожа взывает!

Министерский служка глубоко вздохнул, сглотнул. Выпрямившись, поправил на плечах мех бедведя.

— Да. Пвикаж. Для Гошфожи. Шегодня ф тешять чашоф фо Логовом Жале, четфелтый этаж Алшенала, фод Фашней Хана. Флининает фошла шиматоф и шигитоф.

Стратегос вынул из кармана часы, глянул на время.

— Какой гарнизон?

— Как офычно. И булашки Кал’лика шидят в кажалмах под клемлем.

— Привез с собой заразницу?

— Нет, ф пошледний лаж фол-Мошквы полело.

— Где —

— Тихо!

Аурелия присела над люком. Скрип, скриппп, кррртк! В миг, когда люк начал приподниматься, дернула за него, откидывая с треском.

На ступенях стоял дед Барденный с суковатой палкой в руке. Раззявив в удивлении беззубый рот, панически моргал, ослепленный Аурелией.

— Эстлос! — прошипела она вопросительно, даже не оглянувшись на стратегоса, кругоручники уже вспухли, разогнанные для ужасного удара.

Эстлос Бербелек заколебался ненадолго.

— Пусть идет, — сказал он. — Не будем больше ждать, он не успеет.

— Вон! — рявкнула Аурелия на деда.

Слов тот, несомненно, не понял, но смысл — наверняка. Упустив палку, вереща во весь голос, сбежал по ступеням.

Стратегос поднялся с сундука. Подошел к окну, потянулся, выпрямился — только здесь он мог проделать это свободно.

Кивнул хоррорным:

— Птичку.

Один из хоррорных отдал свой кераунет коллеге и, отодвинув с дороги совершенно растерявшегося Бабушкина, исчез за кучей решеток, сваленных под боковой стеной. Появился с карамбусовой клеткой в руке. Отбросил прикрывающую ее ткань и развязал карамбусовую плетенку; волокна, легче воздуха, медленно взлетели и повисли под потолком, в переплетении старой паутины.

Аурелия, не в силах спать в длинные зимние московские ночи, изучала было структуру паутины. Стратегос показывал ей характерные особенности. И, кроме прочего, именно из образа новейших паучьих работ они узнали, что кратистос Максим Рог уже прибыл в Москву, что это не просто слух; что вистульское наступление достигло, наконец, своей цели. Ибо пауки начали ткать свои паутины в виде узора антосовой печати Чернокнижника, в виде пентаграмм, мандал, звезды уральской, с регулярностью астрологических конструкций небес.

Освобожденный из оронеевой клетки ястребец распростер крылья. Хоррорный подал его стратегосу. Орнитоморф был тяжел, эстлос Бербелек опер локоть об оконный переплет. Второй рукой погладил головку ястребца. Птица уставилась черными глазами на стратегоса.

— Вниз, вниз, вниз, — повторял Бербелек. — Забрать, забрать, забрать.

Ястребец склонил головку влево, вправо, влево.

— Вниззабратьвниззабратьвнизвниз, — заскрипел он.

Стратегос толкнул оконную раму — морозный воздух ворвался на чердак, из них всех задрожал именно Бабушкин, одетый в коричневую шубу. Зато вокруг тела Аурелии начал собираться в эфирных эпициклах теплый пар, белый туман закружил над ее головой.

Стратегос выставил руку в окно и подбросил ястребца над горбатой крышей. Большой орнитоморф еще раз крикнул что-то невнятное, а потом взлетел, несколькими махами крыльев поднявшись выше конька и сразу же исчезнув с глаз Аурелии в лабиринте белых крыш.

Аурелия, Туманная Дева, снова повернулась к Бабушкину.

— Что сделаем с ним?

Бабушкин показал ей Перевернутые Рога.