Владимир Цмыг - Зеленые гранатовые камни

Не мог он здесь оставаться, зная, что где–то в темноте бродит голодный и продрогший муж. Он чтил северные законы и такую подлость не мог позволить себе.

Опять ее журчащий смешок:

— А ты, как корб (бык) во время гона, только рогов нет!.. — хи–хи–хи. — Так мнешь, наверно, уже во мне твой мальчик, будет олешек кулаком валить на землю.

Она больше не пыталась его удержать, только нежно гладила по спине и шее маленькими, горячими ладонями.

— Возьми карабин, — только и сказала вслед, — недавно медведя ранили, олешек скрадывал…

Унылый, серый свет просачивался из наглухо замазанного окна. Не радуют даже веточки багульника в литровой банке с водой с уже вспыхнувшими лиловато–розовыми цветами. Шахурдина лишь поддерживало возвращение в прошлое, но он только оттуда, и потому настоящее было невыносимо.

Он не слушает врача, в уме подсчитывая, у кого из медсестер сегодня ночное дежурство…

Судьба всю семью разбросало по разным местам. Старший брат возле Магадана лежит в мерзлоте, а отец еще дальше к северу на сопке. Ему лучше всех, внизу прозрачная, ледяная река с пестрым галечным дном. Над могилой качаются хвойные лапы кедрача, где мелькают рыженькие бурундуки с черными полосками на спинках.

За окном март, в тайге еще снег, а в палате нежно–розовые огоньки цветов. На воле багульник только в мае распустится. Как много оттенков на лепестках цветов, а раньше ведь не замечал… На дне чашечек цвет погуще, полиловее, а повыше с багровинкой, есть и алые места. Наверно, нигде в мире нет таких цветов: еще снег, мороз, но стоит внести мерзлые безжизненные веточки в тепло, поставить в воду, и на два месяца раньше срока прорежутся узкие зеленые листочки, зажгутся лиловато–розовые фонарики.

За окном на сером, потрескавшемся столбе зажглась электролампа под жестяным скрежещущим колпаком. Тени голой рябины скрючено, черно заметались по синим стенам палаты. В такое время подкрадывалась тоска, садилась возле кровати, подняв волчью морду, начинала выть…

…Сегодня белая табуретка возле окна — на расстоянии козлобородый не так противен. Он хихикает, щурит глаза, зябко потирает (наверно, потные) ладони. Костюм на нем тот же, что и в ресторане.

— Отчего у тебя всегда один и тот же костюм, и, как с иголочки, и туфли вон летние, ведь мороз?

— Мне все равно, жара или холод, а костюм мой вечный, в отличие от людей, — с удовольствием смеется гость. Поздний вечер, в палате темно, а Шахурдин четко видит каждую черточку его подвижного лица.

— Не трогал «Гранатовый браслет»? — укоризненно качает головой козлобородый. — А зря, ведь тебя ждут большие перемены… — При слове «перемены» улыбка исчезает с его желтоватого лица, этим последнему слову придавая крайнюю значительность.

— Ты вчера начал про того паскуду… — Шахурдин на пол стряхнул пепел сигареты. Он уже привык к ворчанию нянек, убирающих палату. Его опять несет, покачивая, теплая волна. Полузакрыв глаза, он наблюдает за гостем. Тот скалит широкие зубы.

— Ты говорил, нет судьбы… А почему у него глаза зеленые? Не черные, не карие, не серые, или, как у тебя, голубые, а именно зеленые… В прошлом году в июне в Находке ты сел в поезд, и он в этот же день и месяц — на поезд в Красноярске… И причина у вас одна — женщина. Если б твоя Лариса не сбежала с моряком, ты бы проехал Читу, следуя в Москву… Ну, а он? Толстая, рыхлая была у него подруга, к тому же на пятнадцать лет старше, изо рта, как из помойки. Секс не удержал, удрал от нее, надоела!.. В один и тот же день в Чите вы устроились в топографическую партию бить репера. Потом эта деревушка, где Ларисе нашлась замена, правда не такая интеллектуально изощренная, но все же… — Едко улыбнулся гость, увидев злобу на лице Шахурдина. — Ты у Людмилы нежишься, каждый день разносолы, а криворотый, зеленоглазый сморчок в палатке супы из пакетов хлебает вместе с другими работягами…

Но Шахурдин уже его не слышит.

Утром сквозь дыру, продранную медвежьим когтем, не вылезая из спального мешка, Шахурдин любовался инеем. Он пушисто и и розово вспыхивал на жухлой траве, щепках, лапах срубленного кедрача. Ночью он вовремя вернулся — медведица с пестуном не успели палатку раскурочить. Для острастки из карабина пару раз бухнул в звездное небо.

Над поседевшей от инея тундрой стоял голубой туман, тихо вспыхивая бледно–розовым светом, обнажал прозрачную даль с выпукло застывшими сопками. Среди изумрудного кедрача, словно расстелены кумачовые знамена, ярко полыхали брусничные поляны.

Призывно и тонко, словно кто–то, опробывая топор, ногтем звонко щелкнул по лезвию, на дальних озерах грянул лебедь, и оборвал крик на самой высокой ноте… И потом снова: «Клинк!.. Клинк!..»

Грусть увядания и прощания обожгли душу Шахурдина, сердце вдруг заныло от утраты, от оставления полюбившихся мест…

…Щуря глаза от зеркальных бликов, до пахов подняв резиновые болотники, Шахурдин на перекате забрасывал блесну на глубину. Хариусы не видели человека — тень за его спиной. Лишь золоченая рыбка, упавшая с неба, металлическим телом прошивала холодную толщу воды, как тут же следовал мощный рывок, дугой выгибая тальниковое удилище. Азарт рыбалки на время вымел из памяти упругое, жаркое тело эвеночки, исчез вкус цветка–рта.

Леска, зеленоватым, тоненьким клинком, звеня, рассекает золотые и серебряные кольца бликов. Темная, толстая, лакировано сверкающая спина хариуса бугрит воду на мелководье. Из стороны в сторону бросается хищник, рвется в яму возле переката, но идет–идет, влекомый сильной рукой человека, пока не выскочит на пеструю галечную косу. И пойдет биться, ходить колесом по нагретым осенним солнцем камням, постепенно ослабевая, хватанув смертельной дозы кислорода.

«Адмирал!..» — радостно улыбается Шахурдин, растягивая пышный, скользкий от слизи плавник, где, как ордена, в три ряда радужные кружки. Только самый крупный экземпляр носит такую награду, больше не бывает…

В воде кокон рыбин — зеленовато–медный тальниковый прут пропущен сквозь алый мох жабр, другой конец прута на берегу придавлен тяжелым валуном.

Клев внезапно кончился, и память опять безраздельно заполонила Алевтина.

…Качаются низкие темно–зеленые вершины кедрача, усеянные спелыми, зеленовато–коричневыми шишками. Из котелка вырываются брызги жирной юшки, Шахурдин в бульон положил новую порцию сырой рыбы. Истекая душистым паром, в алюминиевой миске горка вареных кусков. Зачем ему столько рыбы и ухи? Но Шахурдин хорошо знает женщин… На краю костра сипит закопченный маленький чайник…

Сквозь пересвисты бурундуков и скрипучий крик кедровок он уловил знакомый хруст веток. Опять замаячила рыжая шапка. «Старик с ней!..» — недовольно морщится Шахурдин.