Владимир Цмыг - Зеленые гранатовые камни

Сияет изуродованное, высохшее личико, слезится единственный глаз, налитый наивной хитростью. Алевтина в черной кожаной курточке и красных французских сапогах, несуразных средь корней кедрача медвежьей тропы. Носки сапог свежеоцарапаны. На медном личике еще ярче пунцовеет цветок–рот.

«Эх, старик, какого черта!..»

…Старичок, причмокивая, шумно хлебает жирную, ароматную юшку, скребет погнутой ложкой по дну алюминиевой миски:

— Такая усица!.. Поес, помирать будес, вспомнис о ней… Молодец, однако, паря. А как твоя фамилия?

— Одна–а–ако, Сахурдин?! — взволнованно вскочил с лапника старичок. — Ты тясом не с Авеково?

Шахурдин с трудом отрывает взгляд от рта–цветка. Он хорошо знает этот поселок на другом берегу реки, впадающей в морскую губу. С сопки, где лежит отец, поселок хорошо виден.

— Знаешь, папаша, как очень давно было: казаки–землепроходцы крестили ваш народ, новообращенным давали при этом фамилию и имя казака в отряде. Отсюда у вас одни Нефантьевы, Шахурдины да Хабаровы. Может, и мой предок был в том отряде.

— Снасит, мы пости родня! — хитро подмигивает старичок. — Я тозе Сахурдин. — Лицо его светится от удовольствия, Шахурдин уже не замечает его уродства. Он ловит ускользающий взгляд Алевтины, стланиковой веткой отгоняющей комаров.

— А нозик у тебя хоросий?

— Да нет, ерунда, — недовольно морщится Шахурдин, — консервы открываешь, сталь крошится.

Старик непритворно, восхищенно цокает языком, гладит пластмассовую, рифленую рукоять, нежно водит пальцами по широкому, выщербленному лезвию.

— Махнем!

Нож старика в деревянных ножнах, схваченных медными позеленевшими кольцами.

— Ты что, отец! — удивляется Шахурдин. — Это все равно что часы на трусы.

— Нисе–нисе, — лукаво щурит глаз старичок, — тундра сибко больсой, мозет, не встретимся, память…

По цвету стали Шахурдин определяет, нож старика выкован из топора, клейменного царским двуглавым орлом… Руби гвозди, проволоку, ни единой щербины. А рукоять! Выточена из моржового клыка, на желтой кости охотник с копьем крадется меж торосов к нерпе возле отдушины, а с другого края к этой же нерпе, плотно припадая ко льду, ползет белый медведь.

Настоял старик, поменялся Шахурдин, морщась от такой неравноценной сделки, испытывая какую–то странную вину.

Попрощавшись с Шахурдиным, на своем языке сказав что–то Алевтине, опираясь на трость, старик с лайкой исчез в кустах.

…Неотрывно глядя друг другу в глаза, они сидели на лапнике с клейкой прозрачной смолкой на желтых срезах. Шахурдин взял ее маленькую ладошку с траурной каймой под ногтями и нежно поцеловал. Удивленно раскрылся бутон рта, сверкнули белые зубки, взлетели густые черные брови. Блестящая толстая коса в его жесткой от ломика и кайла ладони. Он подносит ее к своему лицу: горечь дыма, кислинка выделанных шкур, запах мимоз, и еще что–то неуловимое, волнующее, тревожное…

Сегодня он хотел видеть её всю… В палатке жарко от нагретых солнцем стенок и крыши палатки. Смуглое, ни разу не рожавшее тело — от круглых грудей с коричневато–золотыми сосками до темного клина лона — перед его глазами.

Теперь он видит, ощущает, как от его губ, языка, зубов наливаются, созревают ее груди, увлажняется лоно. Горячее упругое тело, как струны пальцам, мгновенно отзывалось на каждую ласку. Он в ней оставался ровно столько, сколько нужно было ему и ей, доводя ее до самозабвения. Шахурдин не думал о будущем, сейчас он просто брал и дарил радость содрогавшемуся гибкому телу.

Сегодня не звучит ее неповторимый, журчащий смешок.

— Ты скоро уйдешь за перевал? — она не может притворяться, нежный ее голос печален, узкие антрацитовые глаза мерцают робкой надеждой.

«Вот и приручил…» — Но Шахурдин впервые не чувствует удовлетворения. Вместо ответа он целует ее грудь, нежно прикусывает сосок, заставляя грудь снова налиться, созреть для последнего стона, придушенного стиснутыми зубами.

— У тебя такие красивые глаза, как небо в мае над тундрой. — бутон ее рта нежно касается век, ресниц, бровей. — Ты такой сильный… это плохо, что я тебя встретила, теперь моя душа будет другой…

Они лежат лицом друг к другу, глядя в глаза. Ярок румянец на медных Алевтининых скулах, растрепались вороньи косы, на выпуклом лбу бисер пота. Шахурдин, как росинки, слизывает их…

Сквозь дыру, продранную медведицей, виден клочок тундры. Как рыжие промокашки в чернильных кляксах, кочки фиолетовы от перезрелой голубики. Куропатки, готовясь к зиме, уже в белых пуховых штанишках, демаскирующие, редкие белые перья на рыже–бурых крыльях. Почти рядом они склевывают ягоду с кочек, рдеют их махонькие гребешки на точеных головках. В мерцающей черноте глаз Алевтины печаль и боль утраты, в его же глазах — лишь сожаление.

— А я ведь техникум закончила, ветеринарный, а муж бригадир в стаде…

— Теперь у тебя будет сын, — улыбается Шахурдин, гладя ее плоский, лоснящийся живот.

— Не говори так! — вдруг кричит она, отворачивая лицо. — Если б я знала… после тебя тундра станет противна…

Шахурдин молча курит: бабы к нему с шестнадцати лет липнут, избалованный вниманием, он не особенно вникал в их души… Но все же была одна, которую, как редкостную птицу, боялся упустить..

Лариса, аспирант, в поисках этнографического материала для кандидатской случайно заглянувшая в их медвежий угол. Через пару недель он с ней должен отчалить в Москву, где на Таганке, рядом с церковью, в коммуналке у нее комната с высоченным дореволюционным потолком и клетка с парой волнистых попугайчиков, о которых сейчас заботится подруга. Денег, заработанных на горных работах, должно хватить надолго, а потом? Потом… как звезда укажет. Лоб у Ларисы по–мужски просторен, он явно за счет сердца… У Алевтины же — узкий, выпуклый, но сердце… столько в себя могло вместить! Любовь для нее наслаждение, смешанное с полынной горечью… Спешила досыта хлебнуть, чтоб потом одна мука!

…Они опять у костра на лапнике, одной ложкой доедая остывшую уху, до легкого звона в ушах выпившие друг друга. Солнце висит над самым дальним хребтом, где спрятан бубен старика. Он только что испытывал такую радость! Теперь же холодок, странное отчуждение, фальшь в каждом слове, жесте, убегающий взгляд. Нет, в том пике наслаждения не было слияния души его и Алевтины, но у нее это произошло, значит, ее наслаждение острее, утонченнее…

В тридцати метрах на брусничную поляну, резко треща крыльями, упал табунок молодых куропаток. После безумства плоти так есть охота! Но обессиленный узкоглазой красавицей он не желает грохота выстрела — томность и лень во всем теле…

— Я тебе принесла подарок…

Шахурдин удивленно смотрит на желтовато–серую породу, в срез густо вкраплены крупные прозрачно–зеленые кристаллы: на гранях искрили радужные пучки.