Андрей Русанов - Главы Апокалипсиса. Начало

Осмотревшись по сторонам, я заметил, что все еще интуитивно сжимаю в руке оторванную ручку пакета. Еле разжав кулак, который никак не хотел отпускать кусок целлофана, я решил умыться.

Холодная вода постепенно уносила боль, отгоняла мысли, проясняя помутневший мозг. Искать родителей и брата не имело смысла… Во–первых, я даже примерно не знаю, где они… Во–вторых, если я провалялся сутки под грудой хлама и меня никто из родных не искал, то у меня остается лишь надежда на то, что они чудом уцелели. В–третьих, мне нужен доктор и чем быстрее, тем лучше.

Вокруг нет людей. Это может означать, что они либо находятся в похожей, если не в худшей, ситуации… Либо… Либо… им уже все равно. Ледяной дождь, сильными струями ударивший в лицо, мгновенно избавил меня от последних брутальных размышлений, заставляя полностью переключиться на себя и саднящую рану за левым ухом… Наполнив водой валявшуюся рядом пластиковую полторашку из‑под минералки, я направился через мглу искать выживших…

Дорога к больнице выдалась непростой. Да и можно ли назвать дорогой полное ее отсутствие…

Меня душили кашель и, собственно, мгла, по сути, этот кашель вызывавшая. Поскольку с собой я не брал ни респиратора, ни противогаза (я с превеликим удовольствием поиграл бы в слоника или, на крайний случай, в работника химической промышленности, похожего на поросенка в белом халате.), пришлось вспомнить школьные уроки по гражданской обороне времен родного Советского Союза.

Гордо хромая в новой собственноручно сделанной, пропитанной водой, псевдо–марлевой повязке, я вспоминал, что еще можно сделать в таких условиях из рубашки. Последняя лишилась своей нижней части, что ничуть не отразилось на ее общем состоянии.

Я устал считать, сколько раз споткнулся или ударился обо что‑то. Ноги и без того ныли, а в мышцах стреляло. Прислушавшись к телу, почувствовал вибрации и физически ощутил гудение – это означало только наличие в моем теле энергии, перегрузки и усталости. Иными словами, мое тело работало на пределе, одновременно забирая из всего окружающего меня мира жизнь. Хорошо еще, что я регулярно посещал бассейн и стадион, иначе давно бы уже загнулся…

О том, что я уже достиг цели своего нелегкого путешествия, я понял, когда дорогу мне преградил массивный обшарпанный сейф.

Сейф, видимо, из банка, который находился через дорогу от больницы. Самого же банка, естественно, на месте не оказалось, по крайней мере, в том смысле, под которым мы понимаем это слово. Да, были банковские служащие; да, были бумаги; да, было здание…, но теперь это все представляло собой кровавое месиво. То тут, то там валялись фрагменты тел, куски бумаги, кучи каких то блоков, кирпичей и еще чего‑то, что было когда то оргтехникой и прочим оборудованием.

Обойдя руины справа (именно справа – так я оптимально, обойдя забор, попадал прямо ко входу в здание. Центральные ворота были заблокированы сгоревшим грузовиком, а перелезть разрушенный местами забор уже не представлялось возможным), я понял, что ни больницы, ни травмопункта уже не существует. В результате мой инвентарь пополнился собранной на обломках аптечкой: тут были пакет с разными упаковками таблеток, разорванные, не целые, внешне грязные таблетки… Бинты, разные баночки – перекись водорода, йод, какие то анаболики, даже одноразовые шприцы и презервативы. Что‑то валялось среди груд кирпичей, что‑то было в разбитом саквояже доктора скорой помощи, что‑то в самом автомобиле скорой помощи, разрезанном пополам секцией ворот, которые сбил грузовик…

Первую помощь оказал себе сам: промыл покрытую пылью рану на голове, потом прижег перекисью, кое‑как прикрепил куском бинта вату, предварительно обсыпав каким‑то антибиотиком – то ли ампициллином, то ли пенициллином – точно не помню. Наверное, именно так выглядели французы после Москвы 1812–го года, или драпающие немцы, или раненные советские воины после бомбежки, по уши замотанные в застиранные бинты.

Побродив вдоль развалин больницы, я наткнулся на вырванные или вырезанные по плечо руки, ровно висевшие на веревке, тянувшейся от ближайшего дерева куда‑то в туман… Рассмотреть толком ничего не смог: приступ рвоты прекратил мои и без того запутанные мысли, заставив ненадолго впасть в панику и увидеть собственную желчь.

Слезы, сопутствующие рвоте, начали резать глаза. Рука сама собой нащупала кусок какой‑то трубы, а желудок заурчал. Вместе с тем, впрыск адреналина, вызванный страхом и видом этого кровавого зверства, придал мне сил и вызвал легкую дрожь во всем теле.

Я не искал, откуда взялись эти руки и где заканчивалась веревка, на которой они висели (найдите кого‑нибудь поглупее: все, кто смотрел фильмы ужасов, знают, чем это обычно заканчивается), а просто пошел обратно к трамвайной линии, надеясь, что мне не пригодятся мои старые, давно забытые навыки в области единоборств, ну или, по крайней мере, в области легкой атлетики. Нахлынувшие воспоминания были прерваны здравым смыслом, который порекомендовал мне, счастливому обладателю восьмипудового тела, прекрасного пузика, с которого давным–давно стерлись остатки пресса, и атрофированных сидением за компьютером мышц, для начала найти что‑нибудь лучшее, нежели какая‑то труба. Хотя и труба, в принципе, в хозяйстве штука нужная и, наверное, незаменимая. Особенно, если использовать ее по назначению.

Время близилось к вечеру, видимость, и без того отсутствовавшая, начала очень быстро переходить в полную невидимость. В том смысле, что если днем все было как в молоке, то вечером все стало как в черном молоке, стоящем в непрозрачной банке в темной комнате с черными стенами. Есть более простая и общепринятая фраза: «темно, как у негра в ж…».

Надо искать ночлег…

В конечном итоге мне удалось найти наполовину разрушенный двухэтажный дом, построенный еще пленными фашистами в послевоенные годы – его полуметровые стены остались стоять нетронутыми. Внутри же остова царил полный хаос. Перекрытия были не очень прочными, а их деревянные балки давно сгнили… Все в книжках или учебниках по истории видели дома после бомбежек во время Великой Отечественной Войны. Именно так и выглядел этот памятник послевоенного зодчества, а ныне памятник на общей могиле семей, когда‑то тут обитавших… Впрочем, так же, если не намного хуже, выглядели все дома, попадавшиеся пока что у меня по пути…

Труба прекрасно выполняла функции палки, на которую было удобно упираться и ворошить обломки, а благодаря изгибу вверху, еще и напоминала посох пастуха–горца. Для приличия, да и интересу ради, проорав, есть ли кто живой али мертвый, я понял, что мои соседи на ночь только трупы, пастух я только духам, а моей ночной собеседницей будет лишь глухая тишина…