Андрей Гребенщиков - Голоса выжженных земель

– Не слишком ли претенциозно для забегаловки, заправки и фанерной гаишной вышки? – не хочу ее обидеть, но «Храм»… Как-то чересчур.

– А мне нравится. Лучше жить в храме, чем ютиться на заправке. Или хотя бы ощущать себя живущим в храме.

– Самовнушение?

– Мироощущение.

Мне нравится ее ответ, нравится ее невесомая улыбка. Чеширская улыбка… Лицо все время меняется, а улыбка остается неизменной и, наверное, настоящей.

– И какую религию вы проповедуете в своем храме?

Ати пожимает изящными плечами, плохо скрытыми довоенным, ладно скроенным платьем.

– В твоих устах слово «проповедь» сродни агитации, ты говоришь одно, а подразумеваешь совершенно иное. Это недостаток всех атеистов.

– Я не атеист, – чувствую, что девушка задела меня за живое, но она не обращает внимания на мои возражения.

– Говоря по-твоему, мы констатируем. Фиксируем произошедшее, вглядываемся в грядущее, пытаемся не потерять настоящее.

– Не понимаю, – я все же решаюсь на честность.

– К утру Кло сделает ваши куклы. Лахе зашьет в мешковину груз вашего прошлого, я же подвешу их на нити отмеренного. И когда придет время – перережу нити…

– Девочки, хватит забалтывать наших гостей, – кажется, что голос Кло пришел откуда-то снаружи – из другой реальности, а я очнулся от долгого, наполненного безмятежностью сна. Рядом со мной Зулук, он выглядит слегка ошарашенным. Быстро обмениваемся растерянными взглядами – он забыл о моем существовании; для меня минуту назад тоже не было никого и ничего, кроме Ати. – Пришло время для поздней трапезы.

Толстуха ставит тарелки с бурым дымящимся мясом передо мной и маркизом, еще одну, последнюю, – на угол стола, где, придвинув тяжелый деревянный стул, устраивается сама.

– Кушайте, мальчики.

Понимаю, что чертовски голоден, и набрасываюсь на ароматно пахнущее угощение. Зулук более сдержан:

– А как же остальные? После шести не едите, блюдете фигуры?

Если в отношении стройной Ати вопрос еще более-менее уместен, то древняя Лахе может и оскорбиться. Лучше бы шиз тихонечко жрал, что дают, чем лез на рожон с подобной деликатностью!

Кло вяло отмахивается алюминиевой вилкой с наколотым на гнутые зубцы кусочком жаркого:

– Лахе ведомо, кем блюдо было до нашего ужина – от рождения до сковородки, Атя видит, во что блюдо превратится вскоре после ужина. Ни то, ни другое знание аппетита не добавляет… Лишь нам, живущим здесь и сейчас , плевать на все, кроме чувства честного и безжалостного голода! Кушайте, ребята, и ни о чем не думайте.

Сомнительный призыв – как раз наводящий на мысли, – но желудок требователен и не терпит сомнений. С готовностью подчиняюсь.

– Надеюсь, никакого каннибализма? – тарелка уже абсолютно пуста, и мой запоздалый интерес носит чисто академический характер.

– Не стоит обижать гостеприимных хозяев гнусными подозрениями, – Лахе глядит исподлобья, тяжелый взгляд, неодобрительный.

Смущаюсь. Действительно, некрасиво вышло.

– Извините. Все было очень вкусно.

– Отдыхайте, набирайтесь сил, очень скоро они вам понадобятся, – это Атя. Она выглядит напряженной и чем-то расстроенной.

– Но мы еще не хотим…

– Вам пора спать.

Веки смежаются словно по команде, и я плыву. В царство Морфея.

– Доброе утро.

Как же давно я не слышал этих слов! С тех пор, как остался один.

Под землей утро от ночи отличается только включенной тусклой лампой, которую обычно гасят на время сна. Восходы, закаты – все в далеком прошлом, наш распорядок дня подчиняется кнопке ВКЛ./ВЫКЛ.

Сквозь толстые шторы, сквозь крошечные прорехи в тяжелой темной ткани внутрь подсобки проникают солнечные лучики – шпионы жестокой, ослепляющей звезды. Или ослепительной? Для здоровья глаз эти лексические изыски не имеют совершенно никакого значения.

– Доброе утро, – не люблю просыпаться, втайне от самого себя мечтаю задержаться в мире грез подольше, особенно если это настоящие грезы, а не замаскированные под благость кошмары. Но сегодня возвращение в реальность дается мне легко, без обычного надрыва и терзаний.

Моя голова покоится на коленях Ати, девушка гладит меня по коротким, кое-где седым волосам – это ранняя седина, но кто нынче ею не отмечен? В ее взгляде нежность и грусть, на лице, которое вновь изменилось, полунамек на улыбку.

Атя в легком платьице, которое совершенно не скрывает идеальную наготу прекрасного тела.

– Между нами что-то было? – глупый вопрос срывается с моих глупых уст. Господи, что за мелодрама, какая непроходимо тупая фраза из женского романа! Я должен без всяких слов привлечь ее к себе, но что-то останавливает. Я слишком стар для робости и щенячьей мнительности, но дело совсем не в них.

– Прошлое – не моя стихия, ты знаешь, я не помню его, – улыбка становится чуть явственней, вот-вот проступит на тонких, изогнутых губах. – «Было» – мертвое слово, надгробье на чьем-то воспоминании.

– Ты слишком часто меняешь свои показания! – изображаю голосом укор. Получается, на мой взгляд, отвратительно.

– Моя стихия слишком переменчива, будущее, трансформируясь в настоящее, постоянно находится в движении.

– Ты… – с трудом подбираю правильное слово. – Непостижима для меня.

Атя вздыхает:

– Я и для себя непостижима… Вам пора уходить, Кло закончила куклы.

– Я хочу остаться с тобой, – еще одна глупая фраза.

– Если ты остановишься, то перестанешь идти к будущему, застрянешь в настоящем, провалишься в прошлое. И я забуду тебя.

Не понимаю, но верю. Как же трудно существовать за пределами логики, но ни с чем не сравнимая легкость в сердце искупает все.

– Я смогу вернуться сюда на обратном пути?

– Будущее – это билет в один конец.

На этом наш разговор заканчивается, в комнату заглядывает Кло и торопит меня:

– Все готово, вы должны уходить.

Две новых куклы висят над столом, где мы вчера (или сотню лет назад?!) ужинали. Они тряпичные и довольно безыскусные. Неужели Кло трудилась над этими детскими поделками всю ночь? Высокая кукла с белизной в коротких волосах изображает меня, другая по всем признакам копирует или пародирует Сумасшедшего Люка.

Атя сгребает наших тряпичных клонов в охапку и ловко лезет на стол (у нее красивые ноги…). Нам предстоит повешенье под потолком. Там уже полно других экспонатов «современного искусства», но как ни силюсь, не могу рассмотреть хоть что-нибудь. В глазах начинает болезненно рябить, и я возвращаюсь к ножкам Ати. Она тянется вверх, отчего ее коротенькое платьице задирается до совершенно нестерпимых высот.

Нельзя так откровенно пялиться, но… Да, что тут оправдываться, красота пленит мужчин и грех рваться из этого плена!