Андрей Гребенщиков - Голоса выжженных земель

«Не оглядывайся», — скрипела рама раскрытого настежь окна.

«Вперед!» — подбадривали журчащие радиоактивной жижей водостоки.

«Не останавливайся», — шелестел мусор под ногами.

Когда до улицы Щорса оставалось не более пятидесяти метров, тьма сгустилась перед людьми, превратившись в тугой, неподатливый кисель. Живчик уперся в непроглядный черный туман и, как ни старался, не мог сделать ни шагу. Странный, невозможный барьер пугал и сбивал с толку.

Как нелепо и глупо, решившись на отчаянный поход, застрять в самом начале! И тут…

— Жди здесь, — внезапно сильным и уверенным голосом приказал незрячий Иван.

Легко прошел сквозь темную пелену и исчез во мгле. Костя пытался что-то кричать другу, бежать следом — все напрасно. Туман пропустил лишь дозорного.

Обескураженный Живчик задумчиво вышагивал вдоль невидимой преграды, иногда останавливаясь, чтобы вслушаться и всмотреться в непроницаемую враждебную черноту Пояса. Тщетно.

Поведение Ивана поставило Федотова в тупик. Куда он отправился? Откуда знал, что сможет пройти? Почему вообще решился идти в полном одиночестве? Еще вчера слова «Ванька», «решительность» и «храбрость» представляли из себя полнейшие противоположности, а сегодня… Мальгин сильно изменился после подземелья. Конечно, смерть любимой его крепко перекорежила, а потом еще и изгнание с родной станции… Но было еще нечто, чего Живчик уловить не мог, и оттого чувствовал себя особенно неуютно.

Когда Костя совсем было, отчаялся вновь увидеть товарища, отсутствовавшего уже более часа, Иван появился из ниоткуда, буквально прорезав плоть разделительного барьера. Он шел неверной походкой, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяный. Живчик бросился к нему и вдруг застыл на месте — Ваня хоть и двигался неуверенно, спотыкаясь и запинаясь на ровном месте, однако крупные препятствия обходил загодя.

— Ты что, снял повязку?! Совсем рехнулся? Ослепнешь ведь!

Мальгин рассеянно повернул голову в сторону кричащего товарища и очень медленно, с трудом подбирая слова, произнес:

— Мы уходим… Здесь не пройти…

Противогаз на его лице по-прежнему бугрился плотной, обернутой на несколько раз тряпкой. Он же не видел! Не видел?..

Очень тяжелый и плотный воздух. Упирается, сопротивляется идущему, встает непроходимой стеной, однако ему не выдержать человеческого напора, ничего не противопоставить стремлению того, кто ищет…

Шаг — упрямый, стремительный, еще один и еще, и вот уже завеса взрывается миллионом осколков и превращается в черный пепел, вихрем поднимающийся к небу. Иван не видел его, лишь извечная ночь шелестела крылами. Больше ничто не нарушало кладбищенскую тишь этого места — здесь царил покой, недоступный живым, не было движения и звука, не рождались слова и не умирал в муках их потаенный смысл.

— Он достиг! — раздался ликующий, полный победного торжества вопль в голове дозорного. И тут же чужие голоса, болезненно нарушая сакральную тишину, обрушились со всех сторон:

— Ему не место здесь… Уходи!

— Он прошел, значит, достоин.

— Он слаб, беспомощен и слеп!

— Мидзару. Слепота — это дар. Судьба ведет его.

— Уста человека пусты.

— Ивадзару. Чтобы услышать, нужно перестать говорить.

— Он глух, таким не под силу постичь предначертания.

— Кикадзару. Не слышать лживого предначертания — суть мудрости.

Внезапно многоголосица смолкла, оставив лишь одного говорящего:

— Хозяйка , ты нарушила границу. Тебе не рады здесь. Уходи и забирай своего человека.

Весомо, однозначно, словно приговор. В каждом слове скрытая мощь и неколебимая уверенность.

Однако в ответ спокойное:

— Мастер Вит, я пришла с миром и не хочу больше вражды. Этот мальчик должен пройти. Не препятствуй нам — я прошу.

— Мне нет дела до твоих просьб. Уходите.

Теперь Иван видел: вокруг него — тени, смутные и нечеткие. У них нет лиц и черт, всего лишь размытые, расплывчатые людские силуэты. Мальгин слышал биение давно остановившихся сердец и механически повторял чужие, не принадлежащие ему слова, порождавшие мертвенный трепет:

— Я должен узреть Зеркало… я должен узреть Зеркало…

Однако его монотонный речитатив грубо прервали:

— Ты глуп. В твоих глазах — взгляд врага. В твои уши шепчет враг. В твоих устах — речи врага.

— Я должен…

— Иван Мальгин! В память о человеке, который значил гораздо больше своего никчемного потомка, я отпущу тебя живым. Это подарок. Воспользуйся им, пока не стало поздно.

Странный разговор был окончен. Иван в полном одиночестве стоял посреди пустыря, окруженного остовами невысоких, полуразрушенных домов. Темная улица, которой никогда не коснется ни луч солнца, ни свет его бледной сестры. Лишь тени да искаженные отблески далекого сияния призрачных звезд.

Резкий окрик развеял зыбкую магию иллюзорного мира:

— Ты что, снял повязку?!

— Здесь не пройти, — чужим голосом, пугая самого себя, прохрипел Иван.

Генрих Станиславович улыбался. Искренне, широко, совершенно не скрываясь от окружающих. Те, в свою очередь, давно забыв, что генерал способен чему-то радоваться, жутко удивлялись, не замечая очевидных, в общем-то, причин для небывалого веселья.

Вытянутые, смурные лица подчиненных, обычно навевавшие смертельную тоску или вызывавшие подозрения, сегодня смешили старика, заставляя уголки рта раздвигаться до совсем уж неприличной улыбки в тридцать два зуба.

Нет, заговорщиков пока схватить не удалось. Выскочку Маркуса нейтрализовать и вздернуть тоже не вышло. Произошло кое-что получше. С захваченной спецназом Ботанической ему доставили обезболивающее! Мигрень отступила, и в голове теперь снова было тихо и ясно, как в поле после грозы.

Вольф прошелся торжествующим взглядом по скучным физиономиям штабных офицеров. Есть, есть среди них иудушки. Есть те, кто уже продался залетному эмиссару, кто поверил в стоящую за ним могучую силу, кто готов продать старика Вольфа с потрохами. Да вот только успеют ли?

«Да какие из них вояки, их мать! — почти без злобы выругался про себя седой генерал. — Горстка перепуганных, оплывших пенсионеров. Тусклые, тупенькие глазки, заплывшие от беспробудного пьянства, помятые, небрежно выбритые рожи с застывшим выражением покорного равнодушия… Им же ничего не надо! Оставь старперов в покое, и они спокойно допьются до столь желанных чертиков. Пятнадцать лет вынужденного одиночества в толпе себе подобных не пощадили практически никого… Некогда блестящие офицеры — будущее российской армии, ее честь и опора — все как один пребывают в скотском состоянии… И вот часть из них уже сговорилась с Красновым… Со щенком Маркусом… Может, и все… Но до поры до времени молчат… За что продались? За водку? За жратву? За обещания свободы? Нет, скорей уж за водку!»