Таша Истомахина - Тест для ангелов. Серия «Корни и крылья», книга 2

– Ты злая.

– Ага

– Надеюсь, Заглавень наш дружелюбнее, а то с такими как ты, даже не хочется… сливаться. У тебя что, из всех нас самое трудное было детство?

Мелания долго молчала, потом глухо спросила.

– У тебя родители есть?

– Они рано умерли, и я жила с сестрой, пока та не исчезла.

– А я росла в интернате, – паузы между предложениями становились все короче. Мелания, похоже, разговорилась. И вот она задала следующий вопрос. – Тебе по шее доставалось?

Я растерялась.

– Не помню.

– Голодной была?

– Нет

– Мерзла с утра до ночи? Мыкалась по съемным жилищам, пока тебя Дракониха не подобрала?

– Ну, вообще-то…

Мелания закончить мне не дала

– Тогда нечего мне тут рассказывать о перипетиях своей жизни! Ты и с наперсток не хлебнула горестей.

Я бросила лущить фасоль, неловко поставив тарелку на пол, отчего половина содержимого рассыпалась на мелковорсном ковре. Пару раз открывала рот сказать умное, но в итоге лишь попросила:

– Вот только не надо так противно на меня молчать!

Нет плохого – есть то, что не нравится тебе. (автора не знаю)

Савелий был измучен болезнью, она придавала его облику чуть больше потрепанности жизнью, чем обычно. Жилистость перешла в болезненную худобу, рост словно уменьшился на пару сантиметров, а залысины на лбу стали больше. Глаза потемнели, в них больше не было густой синевы. Болезнь проложила новые морщинки по его щекам, такие глубокие, что, навряд ли, они когда-нибудь разгладятся хорошим питанием и свежим воздухом. Был он небрит, всклокочен сильнее обычного, да и пижама не каждому к лицу. Лишь доброта и самоирония не пали под давлением обстоятельств, по-прежнему оставаясь его сильной стороной.

Савелий улыбнулся мне так, словно просил прощения.

– У меня такое чувство, что я какую-то глупость сказал или сделал.

– Когда?

– В день приступа. Ты что-то про меня теперь знаешь, а вот что именно, я не могу вспомнить.

– Это у тебя галюники от инфаркта, – заверила я его.

Савелий, соглашаясь, покачал головой.

– Мне жаль, что я испортил всем праздники. Вот ты бы могла лучше время проводить, чем здесь в больнице.

– Знаешь, я почти справилась с непонятным чувством ответственности за тебя, так что совсем скоро перестану навещать.

– Чем займешься? Ведь уйма времени освободиться.

– Может, наконец, выучу какой-нибудь язык, например итальянский.

– Неплохо… А я вот, знаешь ли, «обнулился». Всё, что раньше радовало, как-то потеряло смысл. Ничегошеньки не хочу. Практиками точно не буду заниматься. И читать не тянет. Йогу, наверно, брошу.

– Может рыбалка?

Савелий не успел ответить, потому что в палату спиной зашел санитар, вкатывая какой-то громоздкий прибор на колесиках. Обернувшись на нас, Санта мгновенно просчитал ситуацию как безобидную и ничуть не сомнительную. Сказал мне: «Можешь не выходить. Голить его не будем», а Савелию – «Жена твоя велела главврачу, ещё на какую то х… тебя обследовать».

Савелий заметно взгрустнул и перевел тему на самого медбрата:

– Что с рукой?

– Травма, – коротко отозвался Санта, разворачивая прибор между окном и спинкой кровати.

– Спортом получил? – не отставал от него Савелий.

Санитар ответил не сразу, да и слова выдавил из себя с трудом:

– Нет. Били… и рвали.

Почувствовав, что получилось совсем кратко и жутко, Санта неохотно добавил:

– Жить не мешает, но рука бередлива.

Тут я совершенно некстати вставила:

– У меня тоже как-то болело плечо. Так я, когда чистила зубы, то руку держала, не шевеля, а сама головой вдоль щетки водила.

Санитар оставил прибор в покое и, развернувшись, посмотрел на меня в упор. Я заморгала часто. Не потому, что испугалась, а от того, что не знала, как он отреагирует на неуместное замечание. Говорят же: «Хочешь узнать человека? Тогда задень его. Человек – это сосуд. Чем наполнен, то и начнёт выплёскиваться из него».

Из Санты теплым голосом полилось сочувствие:

– Боль приживчива, приурочлива. Боль врача ищет. Скажется, и сразу услышишь, где она – в боку или в голове. В словаре одном про неё написано, что она по чувству бывает разная – колючая, резучая, гнетучая, грызучая, жгучая, палящая, тупая, глухая, ещё нылая, – отворачивая клетчатое одеяло к ногам Савелия, он спросил. – Вот у тебя какая она сейчас?

Савелий прислушался к себе и ответил уверенно:

– Словно жжет изнутри. Одним куском. Место сказать не могу, но хочется вынуть.

– Достанем, – заверил его Санта. – На то ты и здесь, чтобы исцелиться.

В палату заглянул немолодой врач и почему-то приспросился вначале:

– Уже можно?

– Да, доктор, заходите. Пациент готов, бандуру я закатил, а барышню уведу за собой.

Я вышла следом за санитаром. Двигался он ловко, отчего все его физические недостатки воспринимались как детали четкого образа, а не как небрежность создателя.

Мимо нас в палату зашли ещё несколько врачей. Санта поймал меня за рукав свитера.

– Ты не уходи пока.

– Почему?

– Я соврал этому парню. У него туго идет выздоровление. Какие-то проблемы есть, поэтому будут повторно обследовать. Процедура неприятная. Он захочет после видеть кого-нибудь из «своих».

Вот тут на меня нашло. Накатило, захлестнуло, перевернуло всё внутри. Я одновременно огорчилась и разозлилась, потому и ответила грубо не по смыслу, а по интонации:

– Я не «своя».

– Отчего тогда ходишь сюда?

– Потому что дура.

Я побежала по коридору мимо открытых палат, процедурных кабинетов, жутких пустых комнат с кафельными стенами и полами (страшно подумать, что там делают с людьми?), мимо зимнего садика из трех пальм в кадках. Только у столовой с запахом пригоревшей каши я поняла, что оставила в палате Савелия пальто и сумку. Пришлось вернуться через галерею третьего этажа.

…Я сидела на узкой скамейке. Никому не мешала. На людей не глядела.

– Место свободно?

– Извините, нет.

Санта сел рядом, бесцеремонно сдвинув меня жестким бедром. Правда, потом устроился краешком, чтобы наши локти не стукались друг об друга.

Я не промолчала:

– Как невежливо!

– Ага… Невежливо демонстрировать свое недружелюбие.

– И ты не без греха – похоже, любишь людей эпатировать.

– И что же больше всего бесит?

– Ну, кто сейчас носит подтяжки!?

– Это удобно, – не сразу отозвался он тем задумчивым тоном, которым отвечают на риторические вопросы. – Я сначала не понял, о чем ты. У нас их называют оплечниками.

– Где у вас?

– У нас, – эхом вторил Санта и добавил, – Еще есть какие-нибудь претензии ко мне лично… или к миру?

Я вдруг увидела себя со стороны его глазами. Унылая, недовольная и раздражительная. В словах Санты была, самая что ни на есть, отрезвляющая, нелицеприятная правда, после которой мне уже не представлялось возможным вести себя по-прежнему.