Таша Истомахина - Тест для ангелов. Серия «Корни и крылья», книга 2

Потом я рассказала сестре забавную историю, приключившуюся со мной накануне, когда я думала, что осталась в офисе последней. Я тогда вышла до общего коридора, дверь конторы вроде бы закрыла. Возвращаюсь – открыта. Ну, думаю, видать забыла-таки повернуть ключ. Через пару минут пошла за водой. Заметила осознанно, как повернула ключ в замке. Прихожу – дверь открыта. Тут меня взяло сомнение насчет моего психического здоровья, пока из-за дальнего угла, загороженного холодильником, не вышел бесшумно парнишка, которого временно взяли на работу вместо Савелия, и не сказал – «Таш Владимировна, не закрывайте меня, пожалуйста, больше».

Напоследок Кира рассказала мне свой сон. Оказывается, что мы с ней вдвоем мыли швабрами главную улицу города, в то время как остальные жители веселились на каком-то грандиозном празднике. Теоретически, нам тоже нужно было участвовать в том мероприятии, но во сне сестра была твердо убеждена, что, не отмыв город, мы с ней никуда не пойдем.

Ответить я не успела, потому что Киру отвлекли на том конце телефонного провода, и ей пришлось закончить наш разговор на полуслове.

Круглое пространство кабинета постепенно заполнялась людьми, ароматами духов, хрустом шоколадных плиток и побрякиванием чайных ложечек в чашках. Пользуясь моментом, я достала фотографию бабушки и, приложив её к ножке монитора, попыталась вспомнить логику наших с сестрой рассуждений.

Десятилетняя девочка на фотографии была очень милой. Чистое, умное личико сердечком, русые волосы гладко зачесаны и спрятаны под белоснежную панамку. Ясные глазки, ровные плечи, свободно опущенные руки вдоль складок плиссированной юбки. На губах нет улыбки, но выражение лица очень доброжелательное. Девочка смотрела в объектив так, словно уже не раз стояла перед камерой. Хорошую осанку подчеркивал отутюженный воротник матросской блузки, модной в начале прошлого века. Весь задний фон заполнял гигантский фикус в кадке.

От снимка веяло достатком, спокойствием и беспечальным детством. Таким, где кроме свежего воздуха и любящих родителей, есть трехразовое горячее питание, хорошее мыло и мягкие ночные сорочки.

И это было странно, потому что семья бабушки жила на стыке двух страшных войн, в глухой деревушке на двадцать дворов в десятках миль от ближайшего города. В те годы было накладно приглашать фотографа домой ради того, чтобы запечатлеть на память только одного ребенка. Фотографировались обычно семьями, а для этого ехали в город. Тот снимок, что я разглядывала сейчас, был не единственным – Вале тоже достался оригинал. Получается, что маленькую девочку не только сфотографировали одну, так ещё и сделали несколько копий, что по тем временам было очень дорогим удовольствием. То, что это деревенская изба мы определили по стенам из круглого бруса, а огромный фикус мама не единожды упоминала в своих рассказах.

Даже если допустить, что снимок сделан гастролирующим по весям мастером художественного фото, то где тогда в деревне раздобыли такую дорогую, совершенно не изношенную одежду, напоминающую скорее школьную форму или парадный костюмчик? Матросская блуза была девочке точно по размеру, словно её сшили на заказ – сидит как влитая, а не как обноски с чужого плеча. Такие вещи в деревнях не носили, особенно накрахмаленные панамки.

У нас с сестрой у обеих сложилось впечатление, что ухоженного ребенка из благополучной семьи привели в чужой дом и сфотографировали на память.

Мама никогда не упоминала никаких семейных легенд, связанных с происхождением бабушки. Однако, даже это подтверждало наши фантастические предположения. Раз оговорился дядя Алик, то, скорее всего, за его словами стоит какой-то тайный взрослый секрет, раз он не дошел до ушей нашей мамы, самой младшей в семье. Тем более, что оговорка была связна только с этой конкретной фотографией.

Мне вспомнилось, как мама боготворила бабушку. Несмотря на тяжелую судьбу, она ни разу не пожаловалась, что та её обижала или понукала. Для девочки, чье детство прошло в многодетной деревенской семье, во время войны было весьма не характерно бегло читать и хорошо писать. Мария же была гораздо образованнее своих собственных детей. Работала она не дояркой и не в поле, а была, как единственная грамотная женщина, почтальоном. Читала всей деревне на посиделках романы Дюма и Жюль Верна.

А еще у бабушки Марии было наследство. В большом кованом сундуке она хранила дорогие иконы в золотых окладах и великолепные старинные книги в кожаных переплетах. Куда исчезла вся эта роскошь после смерти Марии, мама и её сестры не знали.

Твои ошибки не сокрушат мир. (автора не знаю)

Давно я так плохо не спала. Сначала сон приснился странный. Про инопланетян на чердаке. Словно моя кровать стояла под угловым сводом низкого потолка, а часть крыши раскрылась створками, и в этом проеме на фоне ночного неба завис темно-металлический инопланетный корабль. Он посветил на меня фарами и обдал горячим мутным воздухом от обшивки. Очень реалистично было. Я потом долго лежала в темноте, разгоняя образы, которые я нигде не могла подглядеть, тем более придумать.

Среди ночи меня разбудили нахолодившиеся макушка и кончик носа – всё, что не было спрятано под одеяло. Укрывшись с головой, попыталась заснуть по новой, но меня отвлек ровный и мерный гул, который я сначала спутала с шумом крови в ушах. Стараясь определить источник звука, отдаленно напоминающий рокот движка, я отчего-то признала в нем дыхание проснувшейся ледяной корки Дортура. Вставать и отодвигать шторы, а уж тем более припадать ухом к стылым половицам сильно не хотелось, поэтому я решила не принимать странный звук как угрозу безопасности.

Потом вдруг привиделось, что ко мне вернулась Филомена. Позвала невнятно, как сквозняком: вроде и дует, а откуда – не поймешь.

«Стефания»

Я и не откликнулась, потому что не сообразила сразу, что зовут именно меня.

В Чистом Поле часть моих личных воспоминаний, в том числе и имя, затерлись куда-то глубоким экспансивным переживанием. Я не тревожилась, что нахожусь не там, где следовало. Меня не мучила совесть за последствия неудавшейся Павороти. Если даже я и сковырнула камушек из фундамента столпа, держащего этот мир, отчего вся конструкция слегка покачнулась, то это забота Распорядителей воплощений, а не моя. Однако дневной разговор разбередил худшие опасения, душа заныла по Серафиму. Так и хотелось крикнуть громко фразу, слышанную где-то мельком: «Довейте, ветры, печаль мою к другу!». От переживаний за Дракона меня одолела изнемога. Особенно болели мякотки больших пальцев на руках, словно я перед этим их где-то ушибла.