Михаил Огарев - Страсти в неоримской Ойкумене – 2. Истерическая фантазия

По-черепашьи (а может, демонически?) подвигав головой, я удалилась и ровно через минуту вернулась с черным целлофановым мешком в руке. Тяжесть была немалая, но приходилось терпеть.

Подогретая мужская команда принялась с четырех направлений сверлить меня настороженными взорами: все, кроме так и не пробудившегося от январской спячки обмуровщика Локисидиса, были заинтригованы. Я надеялась, что их не разочарую.

Подхватив обеими ладонями мое преподношение и взвесив его, Шлеппий дурашливо фыркнул:

– Надеюсь, это картошечка? А то нам завтра зажирать «вавилоновку» нечем!

– Разверни, – тихо предложила я.

Если бы он сперва заглянул внутрь… Но Центаврус с пренебрежительным сплевыванием на стенку сразу вывалил содержимое пакета себе на колени.

И застыл. Остальные тоже.

Выпавшая из целлофана женская мраморная головка с серым, похожим на лишай, пятном на месте правого зрачка, острым шейным обломком воткнулась Сергию между ног. Скрестились два взгляда: мертвый скульптурный и не совсем здоровый человеческий.

– Дальняя кариатида в той галерее изображала белокурую Калипсо, дочь мятежного титана Атланта. – тихо сказала я. – А та, с которой столь храбро воевали вы с Охлонием, звалась Цирцея-Кирка. Мудрая наставница Одиссея и его возлюбленная. Ныне их больше нет. Галилейские жрецы давно искали повод убрать ненавистные им статуи и воспользовались тем, что два каких-то остолопа изуродовали одну из них. Не потребовалось и фальшивого предлога «на реставрацию»: ночью пригнали упряжку коней, отбили крепления, зацепили крюками и отволокли на свалку. Ах да, конечно! Предварительно два дубовых столба установили – чтобы верх портика не обрушился…

Беспрерывно терзая одежду на груди одной рукой, Центаврус попробовал было другой стереть многовековой лишайный нарост с бесстрастного каменного лица – безуспешно. На него никто не смотрел: все ждали от меня продолжения.

Ободренная таким вниманием, я сказала очень серьезно:

– В любом обличьи солнечная нимфа Кирка всегда являлась критическим испытанием для заносчивых представителей сильного пола. Если человеческие качества преобладали в их внутреннем естестве – тогда они поднимались на очень важную ступень в своем развитии. По направлению от инстинктивного, темного – к светлому, Божественному. Ну а в случае, как с несчастным Шлеппием, когда под воздействием алкогольного суррогата наружу вдруг выползло животное, скотское… Тут один путь: в объятия религий, считающих женщину изначально греховным, насквозь порочным созданием. Можно подумать, будто она и совершила первое на планете убийство!

Я, разумеется, не ожидала, что после этих слов бездушнейшее существо, каким я всегда считала Сычия, обнимет меня и по-отечески на миг прижмет к себе, но так и произошло.

– Ай да Грачик! А ну-ка, отведай нашего сервелатика, не постесняйся!

(Кабы знать, что именно в моем выступлении затронуло самые потаенные нервные струны непробиваемого Самсония? Год жизни отдала бы за разгадку!)

Энергично уплетая тонкие ломтики деликатесной копченой колбаски, я следила за тем, что происходило с Сергием. Долго сохранить самообладание ему не удалось.

– Это она! – возопил потрясенный ремонтник, тщетно стараясь совладать со своими верхними конечностями, у которых не получалось ни вытащить невесть зачем из густой нагрудной шерсти две скрещенные серебряные планки, ни отбросить подальше воплощенное в камне явно бесовское наваждение. – Я ее узнал! Но не виноват! Надо мной издевались! Фил, вина!!

Смысл заключительного выкрика, в отличии от предыдущих, был настолько ясен и обладал такой чувственной мощностью, что бригадир подчинился. Перед этим он убрал с коленок Сергия предмет его ужаса и возвратил мне. Спокойно сказал:

– У вас, кажется, проблемы с оборудованием? Иди – я за тобой.

Поразившись, с какой страстью Центаврус выхлебывает из килика дурно пахнущую жидкость черноплодно-вороньего цвета, я вышла и направилась к женской раздевалке. Снова разместила «Цирцею» на верхней полочке своего шкафа и потащилась к рабочему месту не с очень-то хорошим настроением.

Филиппий нагнал меня за второй отопительной установкой и остановил, довольно резко взяв за плечи. По-прежнему спокойно произнес:

– Ну и чего ты добилась, вновь пристрастив глупого Шлеппия к бражке? Или Арбузий прав, и бабская логика, подобно гемофилии, наследственна и неизлечима?

– Бабы гемофилией не страдают, а передают! Вам! – тренькнула я с вызовом. – Пусти… больно! По мне уж лучше нормальный пьющий парень, чем воинствующий трезвый ханжа!

– Да? Этот «пьющий и нормальный» намедни выяснял с сожительницей отношения и оставил ее без двух зубов. Не повторишь ли ей свое объяснение? Отмордованной Лесбии так полегчает!

– Не передергивай – речь шла о лицемерии! Кстати, Сычий супружницу охаживает по горбу регулярно при любой погоде! И, как я слышала, стрезва не в пример сильнее!

– Тут крыть нечем, – согласился Гаммий и оторвал, наконец, свои багровокожистые лапы от моих насиняченных плечиков. – Только приписывать Центаврусу циничное притворство не стоит – он не из таких. Или для тебя слова «самоотверженная вера» – набор пустых звуков?

– Да не верует он, – зло бросила я и, выпятив губы, подула себе на плечи под халатиком. – Ой, какие глубокие полосы… варвар! Вам бы одни статуи и обжимать, а не девочек… Не лезь, а то кусаться начну!

Привлеченный перебранкой, из-за третьего дымососа вышел брошенный мною на произвол судьбы Леонтиск. Оглядел нас и сказал ангельским голосом:

– Девяносто девять! Как вы думаете, нечетное число – к несчастью?

Мы с Филиппием переглянулись и дружно потребовали уточнения. Правда, я тут же сообразила, что имелось ввиду, и смущенно молвила:

– Неужели ты столько раз регулировал уровень вручную?

– Представь себе! – это было сказано с гордостью и без малейшего упрека. – Жду не дождусь, когда же меня подменят – хочется освежиться! А вы, никак, ругались?

Я не ожидала, что Гаммию вздумается рассказать всё, как было, но ему вздумалось. Больше того, он не сомневался, что господину Корнелию поведение его напарницы не понравится.

Лео и вправду посмотрел на меня не без укоризны, тем более, что бригадир искусно расставил акцентики не в мою пользу. Ответить я могла бы по полной программе, но рисоваться перед смешанной публикой не хотелось ни в малейшей степени.

Все же мое молчание могли расценить как признание вины, и поэтому пришлось добавить несколько сдержанных замечаний. По поводу Центавруса, в частности, и свободы совести, в целом.

– Итак, по-твоему, Сергий нуждается не в устойчивой, нравственной опоре, а в принадлежности к идеологически агрессивной организации, имеющей самый надежный якорь – там… – Филиппий ткнул пальцем в пасмурное небо за мутным оконным стеклом. – «Скорость в жизненной гонке с препятствиями увеличивают обычно тогда, когда полностью теряется представление о местонахождении финишной черты»… – повторил он и усмехнулся: – А что, красиво выдала, проказница ты наша! Заметь, Леонтиск, она – убежденная и непримиримая язычница, разве что жертвы не приносит. Всё бы ничего, да слишком уж уютно устроились в этом поганом мире ее господа эллинисты! Прелюбодей заявляет, что служит Афродите; наемный убийца ссылается на Ареса; несусветный ворюга возносит молитвы своему покровителю Гермесу; браконьер призывает в свидетели Артемиду; отцеубийца непременно сошлется аж на Крона и Зевса… И все будут кругом правы. А то, что поведение самих Олимпийцев не укладывается ни в какие рамки – ни в правовые, ни в этические – никого не беспокоит! Кроме массы простых, обыкновенных людей, которые жаждут не оправданной свыше вседозволенности, а строгого закона для всех. И которые оттого толпами переходят в крестианство!