Галина Глембоцкая - Кое-что о жизни в мире фантомных болей

Умница Зизи, его неразделенная любовь. «Поскольку гробы использоваться не будут, – уточняла инструкция,– каждая печь будет иметь отверстие размером 65х45 сантиметров». Почему он называет эту любовь неразделенной? А может она разделенная, потому что он делит Зизи с ее мужем, в среднем, раз в полгода. Остальное время она принадлежит официальному мужу. Если Зизи вообще может кому-либо принадлежать. Всегда не могут быть вместе люди – слабое утешение. Разлук, как и потерь, в этом мире – не счесть. Каждые полгода, пока они не виделись, сколько их умирало? Тысячи. Десятки тысяч. Умирали, не успев выполнить своего предназначения. А, может, их предназначением было сгореть там? «Для транспортировки тел с места складирования к печам рекомендуем легкие тележки на колесах и прилагаем их эскиз в соответствующем масштабе». А каков масштаб Зизи? Сейчас она крошечная, размером с ладошку. Вот положу ее в карман, поближе к сердцу, и буду везде возить с собой. С ней – хоть на край света. «Для загрузки тел в печь мы рекомендуем обыкновенные металлические вилы…». Рекомендуют и рекомендуют! Вам еще воздастся за эти рекомендации, – пригрозил Гилберт. – Найдется умник, который опробует их на вас – самих творцах… Бедная Зизи… Еще ждет? «Любви всегда мы ждем как чуда…», – прошептал кто-то в его голове. Зизи, я хочу твоей любви, я иду к тебе! – закричал Гилберт. «Привяжи его»,– скомандовал резкий чужой голос.

Что было с ним потом, Гилберт до конца так и не вспомнил. В памяти остался нескончаемый гул, на фоне которого в сознании всплывали отдельные фразы, лица окружавших его людей и смутное понимание того, что в беспамятстве его держат насильно.

Какое-то время он безуспешно пытался вырваться из сна, в который его погрузили, но потом смирился. Ему хотелось забыть об ужасах, сопровождавших его последние месяцы жизни. Поэтому он решил отправиться туда – в неведомое ему пространство, в мир грез и неописуемой красоты, который не уставал являть ему образцы еще не познанного им совершенства. Огромное желание единения с этой огромной вселенной составляло в этот момент квинтэссенцию его существа.

Это длилось, казалось, вечность и, одновременно – мгновение.

Но вот вновь какие-то толчки и тряска грубо вырвали его из мира гармонии, совершенства и красоты. И он опять услышал голоса людей. Кажется, его куда-то везли. А затем – опять гул и вибрация, которая своей настырностью не давала ему вновь унестись в тот мир, где совсем недавно ему было так легко и хорошо.

Наконец все это кончилось, гул прекратился, и его оставили в покое.

Стояла непривычная тишина, но просыпаться ему не хотелось.

Он находился на границе сна и яви, и события недавнего прошлого, сменяя друг друга, вновь начали свою нескончаемую круговерть в его затуманенном сознании. Гилберт опять видел изможденные до невообразимого предела лица людей, ямы, заполненные разлагающимися трупами, печи со всеми их приспособлениями. Снова и снова его сознание прокручивало кадры, в которых, старик переворачивал, переворачивал и опять переворачивал трупы в поисках тела своего сына. Дойдя до конца траншеи и не найдя того, кого он искал, он возвращался и начинал все сначала. И вновь переворачивал. Потом все повторялось еще раз. И еще раз. За ним следовал еще раз. Гилберт не мог больше смотреть на это. Он понимал, что старик не остановится, и, он, Гилберт, снявший эти кадры, тем самым обрек себя до конца жизни смотреть их бесконечный повтор.

Он осознавал, что остановить этот кинокошмар можно было только одним способом: помочь старику найти тело сына. И Гилберт решился. Он начал спускаться в траншею.

Неожиданно, земля посыпалась под его ногами, и он свалился вниз.

В тот самый момент, когда его тело, казалось, уже коснулось раздувшихся зловонных трупов, Гилберт открыл глаза.

Где он? Над ним нависали закопченные потолочные балки. Тишина и… никаких трупов. Голова болела, как с похмелья. Было душно. Гилберт, не шевелясь, осмотрел помещение.

В комнате, обставленной с крестьянской простотой, стояли стол, два стула и жесткая деревянная кровать, на которой он лежал; за окном, чуть вдали, темнела стена какой-то растительности – ничего такого, что могло бы ему рассказать о том, где он находится.

Скрипнула дверь. В комнату бесшумно зашел человек в светлых полотняных штанах и видавшей виды рубашке и поставил на стол глиняную миску. Он был высок, крепок и по-своему красив. Его смуглое продолговатое лицо с близко посаженными глазами и пучком стянутых на затылке длинных прямых волос цвета воронова крыла вызвали в памяти Гилберта читанные в детстве романы Фенимора Купера.

– Где я ? – тихо спросил он по-английски.

Человек повернул голову в его сторону, мгновение помедлил и ответил по-испански:

– Не понимаю.

Гилберт повторил вопрос по-испански.

– В сельве.

«В сельве. Значит Латинская Америка. Ничего себе!», – подумал Гилберт и спросил:

– В какой стране?

– Об этом мне запрещено говорить. – Голос человека был глухим и монотонным.

– Кем запрещено?

Коротко взглянув на Гилберта, он невозмутимо повторил:

– Мне запрещено говорить об этом.

– Как я попал в этот дом?

– Я ничего не знаю об этом.

– Кто меня сюда привез?

Он посмотрел на лежащего Гилберта с высоты своего впечатляющего роста и сказал, не меняя тональности:

– Не знаю, сеньор.

Гилберт понял, что на любые вопросы, касающиеся его появления здесь, он будет получать приблизительно один и тот же ответ, и поэтому решил сменить тему.

– Как тебя зовут? – спросил он человека.

– Ромуло.

– А я – Рудольф. Будем знакомы.

Ромуло еле заметно кивнул головой.

– Сеньор Рудольфо, я принес вам поесть.

– Благодарю. Сейчас я попробую встать.

Тело было слабым и плохо слушалось. Гилберт с трудом встал на ноги и, стараясь восстановить координацию движений, медленно пошел к столу.

Есть ему не хотелось. Но после нескольких съеденных ложек предложенного блюда из отварной кукурузы с овощами, неожиданно прорезавшийся аппетит напомнил о том, что последний раз он обедал в тот день, когда отправился на прием в посольство. Сколько прошло с тех пор времени? Сутки? Двое? Он затруднялся ответить и на этот вопрос.

Читать дальше