Сергей Нетреба-Залесский - Мастер сновидений

Вы шизофреник, – хладнокровно констатировал Доктор. —Насчёт алкоголизма, не скрою, я ошибся. У вас очень резко выражена параноидальная симптоматика. Вы шизофреник и убийца, дорогой мой… И не надо переваливать на меня свои грехи!

То дерьмо, что вы устраиваете с психикой человека-почище всего остального будет, -хмуро сказал Стас (профессор Кейхил).-Ваши штучки с…

– Мои штучки с.., плод вашего воспаленного воображения, – резко прервал его Доктор. – за которое я не несу никакой ответственности. ( Холодная зима сорок второго. Рыжий стоит рядом с Санта-Клаусом в своем идиотском трико в желтую и оранжевую клетку, с огромным, ярко-красным, носом-шариком и рыжими лохмами, торчащими из-под синего колпака с желтым помпоном. Его ярко намалеванный от уха до уха рот застыл в вечной усмешке. Глаза его пусты, словно колодцы ледяной тьмы. Пронзительный северный ветер треплет неопрятные ветки кленов, выстроившихся в солдатскую шеренгу вдоль поля, на котором ровными рядами торчат из промороженной земли гранитные плиты с именами. Их много, этих имен. Рыжий протягивает Стасу свою грязную руку с обкусанными ногтями. Снежинки падают на нее и не тают. Ветер заунывно воет в раструбе жестяного горна, висящего на накладном животе Рыжего. – Привет! – усмешка ярко намалеванного рта дрогнула, – Ну что, ты уже окончательно пришел? Я тебя дождался? – Санта-Клаус поворачивается к Стасу и одобрительно кивает ему. – Не бойся его малыш! – успокаивающе гудит он. – В сущности, он не такой уж плохой парень, каким его пытаются представить. – Траченая молью борода Санта-Клауса развевается на ветру и треплются полы его бутафорской шубы. – Это правда! Он действительно дожидался тебя. – Санта-Клаус невозмутимо смотрит на потемневший горизонт. – Будет сильная буря! – добавляет он.

– Скорей бы! – Рыжий берет Стаса за руку своими ледяными пальцами. Глаза Санта-Клауса пусты, как и глаза Рыжего. Из них веет ледяным могильным холодом. Стас словно кролик, завороженный удавом, послушно подходит ближе. Холодный ветер бросает ему в лицо пригоршню колючих снежинок ).

Улыбка Доктора стала еще шире. – А ведь ТАМ действительно НИЧЕГО НЕТ! Все есть только здесь, в «сейчас», в настоящем. Будущего еще нет, прошлого уже нет. Память порождает сонм призраков, воображение дарит напрасные ожидания! Вдумайтесь, милейший. Никто, никогда не смог получить того, что ожидал. Напрасны все потуги, напрасны ожидания! А вы с упорством, достойным лучшего применения, цепляетесь за иллюзорную значимость своего бытия! Ну не глупо ли?

Действительно, – Стас кивнул с сумрачным видом. – Картинку вы нарисовали – будь здоров! Сзади тьма, впереди мрак, а посреди – муки сплошные! ( Мама! Наконец-то я понял, от чего ты хотела предостеречь меня тогда, зимой сорок второго! Ты, как и положено матери, хотела охранить меня от этой правды, откладывая ее познание на потом, когда я стану старым и умудренным. Я очень благодарен тебе за это, хотя жертва твоя была напрасна. Не только ТАМ ничего нет, но и ЗДЕСЬ тоже пустота! Теперь-то я познал это, и моя жизнь превратилась в ад. Но в этом есть все же одно светлое место. Теперь я знаю дорогу домой… МАМА! Я НАШЕЛ ДОРОГУ ДОМОЙ! Я УЖЕ ИДУ! Я ВОЗВРАЩАЮСЬ! ) Поднявшись из уютной глубины кресла, Стас, с грустью поглядев на Доктора и фельдшерицу, казалось не обращавших на него никакого внимания, направился к окну. Тяжелая плотная портьера совсем не пропускала снаружи солнечного света, и Стасу мучительно захотелось увидеть этот чистый радостный свет, несущий отраду всему живому, этот вечный свет, стоящий над всеми бедами и радостями мира и не зависящий ни от кого. Это желание было таким могучим и всепобеждающим, что Стас, не в силах более выносить сумрак плотно зашторенного помещения, всем своим грузным телом, с размаху, ударился в стеклянную стену, отделявшую его от свежего воздуха, простора, голубого неба, с плывущими в нем причудливыми снежно-белыми замками, словно из дальнего детства приплывшими, словно, как и встарь, Фата-Моргана приоткрыла перед ним дверь в свои зачарованные владения. Со звоном разлетелось вдребезги стекло, и Стас, испытав мимолетную боль, которая была уже не важна, несущественна, за которой уже ничего не стояло, взлетел в это синее, бездонное небо, весь затаенно сжавшись и в тоже время испуганно-радостно вбирая в себя восторженную радость свободного полета. «О, Боже! – подумал Стас. – О, БОЖЕ!» Стена скользнула куда-то вверх, и облака разбежались в глубокой синеве, и земля могуче потащила его в себя. «О, БОЖЕ!» – еще раз подумал Стас и, беспомощным черным комочком, оскверняя собою эту первозданную чистоту неба, этот бесстрастный простор, рухнул вниз, в черную бездну небытия, и Рыжий повел его через продуваемое ледяным ветром поле туда, за дверь, из-за которой разливался ослепительный свет, за которой его ждали, за которой был его дом!

Фельдшерица, вскочив со своего места, подбежала, к разбитому окну и осторожно выглянула наружу. Обернувшись к Доктору, она растерянно посмотрела на него. Свежий ветер, ничем более не сдерживаемый, свободно врывался в комнату, трепал тяжелую портьеру и перелистывал бумаги на столе. Будильник поперхнулся, торопливо стрекотнул и умолк. Доктор сидел в кресле, сцепив пальцы, и его янтарные, рысьи глаза ничего не выражали. Наконец он потянулся и, крепко потерев переносицу, спокойно сказал: «Черт! Улизнул-таки, прохвост!»

Пронзительный телефонный звонок иглой проткнул тончайшую пленку, окружающую туго накачанную, уродливо распухшую в своей надутости, пустоту тяжкого похмельного забытья, в зыбком подташнивании качающего на своих волнах мозг Стаса. Инстинктивно он дернулся к телефону, но тут же, с коротким мучительным стоном, обхватив надувными подушками рук голову, казалось взорвавшуюся изнутри, повалился обратно на одеяло. Телефон трезвонил, не переставая, заставляя еще не вполне очнувшегося Стаса с тупо нарастающим в душе остервенелым отчаянием считать про себя звонки, в тщетной надежде ожидая, что вот-вот они прекратятся. Когда прозвучал двадцатый, Стас, поняв, что его все-таки не оставят в покое, пересилив себя на какой-то неуловимый краткий миг, рывком схватил трубку и обессилено уронил ее рядом с собой, неловко привалив рукой, казалось, весившей тонну. Сердце гулко колотилось в груди и в висках, сотрясая Стаса, как бьющий в него изнутри огромный молот. Чей-то отдаленный голос сердито жужжал в трубке, неразличимо коверкая слова.