Александр Маро - Аластор

Тележка, поскрипывая колесами, натужно тянулась вперед, оставляя позади выжженную палящим солнцем землю. Вокруг этого бескрайнего моря серой омертвелой поверхности лениво кружили огромные птицы, приобретавшие в воображение мальчика величину мифической птицы Рух.

Он уже давно решил, что выжить в таких условиях могут лишь создания, наделенные невероятными способностями. А таких он встречал только в легендах или сказках, на обветшалых страницах старых, потрепанных временем книг (новые стоили невообразимо дорого, и их могли позволить только очень богатые жители Вышгорода). Ну, или в восторженных рассказах его друзей, с придыханием и с тревожащим душу волнением поведывавших ему всевозможные городские легенды, от многих из которых напускался страх на весь оставшийся день.

Раз за разом фургон подбрасывало от попадавших под колеса небольших разбросанных по всей дороге камней, и трясло, отчего Александр Иванович нет-нет, да и позволял себе бросить несколько крепких словечек, неловко поправляя следом выцветшую старую кепку.

Дорога была дальняя, а обветшалая скрипучая телега, казалось, вот-вот издав последний звук, ляжет на все колеса, дополнив скупой пейзаж пустым потрепанным от времени кузовом. Такие частенько попадались на этом неласковом и опасном пути, по которому могла вести только острая нужда или крайняя необходимость. То тут, то там вспыхивали их обглоданные ветром и редкими кислотными дождями металлические остовы, распотрошенные ушлыми до таких занятий людьми.

Словно вспомнив о последних, Цыган прижал повидавшую виды двустволку к телу и внимательным взглядом вцепился в плывущую от раскаленного солнца даль.

– Боюсь, эта кляча выдохнется раньше, чем мы приедем, – проговорил он, сдвинув густые, черные брови.

– Не переживай! – бодро выдохнул Александр Иванович. – Она еще тебя переживет!

Цыган недобро посмотрел на соседа.

– С такой скоростью она переживет нас обоих.

– Брось! Старушка знает свое дело! – настаивал на своем Александр Иванович. – Вот увидишь, еще до заката будем ужинать в любимой харчевне.

Он по-дружески похлопал Цыгана по плечу. От такой фамильярности последний, казалось бы, должен был прийти в бешенство, однако ж Цыган, не изменив ни позы, ни выражения лица, все так же продолжал напряженно вглядываться в раскаленные просторы безжизненной, свирепой пустыни.

Потихоньку день начинал клониться к закату. Серая гладь бесплодной земли неспособной, наверное, взрастить даже чахлой травинки, очень быстро скрылась под колесами телеги, и навстречу огромным застывшим морем потянулись величественные горы. Высокие изъеденные ветром скалы, отбрасывая хмурую тень, замельтешили строем неровных, как пожелтевшие зубы Цыгана, скученных пиков.

– Приближаемся, – устало процедил Александр Иванович.

Сашке были слишком хорошо знакомы эти темные скальные отроги, сквозь которые, петляя, тянулась обезлюженная дорога. Он знал, что где-то там, в непроглядной дали, скрытой в веренице каменных пиков, лежат, подперев стальными боками стены, массивные ворота Солнечногорска. Это был черный вход в большой, обласканный щедрыми пошлинами город, с которого начинался путь в мир причудливый и разнообразный. Огромный осколок некогда единого государства поражал заезжий люд своей неряшливой громоздкостью и удивительными контрастами. Каким-то непостижимым образом все здесь сплеталось в единую структуру тела и настолько сильно прирастало друг к другу, что уловить линии этих разделов зачастую не представлялось возможным. По крайней мере неопытному взгляду трудно было понять, где начинаются венчанные пиками позолоченных шпилей дворцы, с пышными садами, где они переходят в помпезные виллы, отделанные тяжеловесным мрамором, и где все это скукоживается и перерождается в вереницу ветхих домиков, сплоченными шеренгами марширующими вдоль узких тихих улочек. Где-то все это разбавлялось мутными красками выцветших бетонных стен многоэтажных домов, стеклянным блеском высоток – но общим мерилом всего этого лоскутного существования по-прежнему оставался разросшийся и окрепший за последние годы городской рынок. Здесь можно было встретить кого угодно: щеголеватого молодого аристократа, разодетого со всем искусным пренебрежением к строгим формам и монохромным цветам, денежного воротилу, спешащего на биржу сквозь тесные ряды базарных лотков, добровольцев пограничной стражи и кустарей, в изношенных старых робах – здесь были все, и каждый находил то, что ему было нужно. Особенно бойкой торговля становилась в последние дни недели, когда со всех концов Республики в город съезжались торговцы и лавочники, и огромная, базарная площадь наливалась шумом и гомоном многотысячной пестрой толпы. Таковой она должна была быть и завтра, в первую субботу сентября, когда дороги заполнятся торговыми караванами и одиночными повозками, стекающимися к огромной, позолоченной короне, венчающей главные ворота на Семиречье. Над их головами сверкнут на солнце два лавровых венка под кованой короной и чуть приоткрытый глаз с ресницами-лучами (символ местной аристократии и выборного губернатора), и массивные створки открытых ворот проводят их в мир суетливый и жадный, почитающий корысть выше всякой добродетели.

Впрочем, торговцы зачастую были и сами ловки в подобных операциях, иной раз вызывая удивление даже у самых беспринципных городских толстосумов. Одни были богаты, другие неистово стремились к этому – но и те и другие встречались у окрашенной в золото короны в надежде приобрести более, чем удастся потерять.

К центральным воротам вела старая дорога черной лентой бегущей вдоль бесконечных, удобренных нищим населением провинции, полям – с полевыми блокпостами и пограничной стражей. Она была и шире, и оживленней, чем та, по которой нынче тянулась дедова телега. Но пошлина, которую, не стыдясь, драли городские власти, сводила на нет все усилия Александра Ивановича, обогащая его лишь жалкими крохами, которые нет-нет, да и перепадали в особо бойкие дни базарной торговли. Здесь же давно знакомый отработанный годами механизм – с прикормленными чиновниками, опасной дорогой и потешной охраной в виде старого молчаливого Цыгана.

Наверное, подобные мысли посещали и Александра Ивановича, ибо он сделался совсем хмурым и, казалось, окончательно слился с угрюмой, чернеющей в опустившихся сумерках грядой. Словно чувствовал что-то; тревожно озирался по сторонам и вслушивался, ловя каждый вспыхнувший в глубине нависающих скал звук.

Вновь задребезжал фургон, под колесом хрустнул мелкий камень, и тихий треск, чуть всколыхнув тишину, вдруг взорвался громким и протяжным звуком выстрела. Вскрикнув, Цыган опустил голову, будто провалившись в глубокий, беспамятный сон и, беспомощно опустив руки, тихо повис на козлах.