Виктория Карманова - Молчание Соловья

Людской водоворот, в панике смявший оцепление, подхватил девушку и, стиснув, словно клещами, повлек прямо к дверям парадного входа, где в клубах едкого дыма она совсем перестала видеть и потеряла способность хоть немного соображать.

Где-то сверху раздался резкий звук лопнувшего стекла, в толпе снова закричали, и на голову обрушился бритвенный дождь осколков. Ей резануло щеку, но ни страха, ни боли она не ощутила.

Вдруг чья-то рука схватила ее и резко дернула с места. В следующую секунду туда, где она только что стояла, с противным визгливым звуком рухнула огромная стеклина и взорвалась, словно граната. Но Стэф была уже в безопасности.

Высокий, худощавый мужчина в разорванной, обгоревшей рубашке оттащил ее под навес, к самой стене. На руках у него была девочка лет пяти с голубым бантом в спутанных волосах. Онемев от испуга, она таращила на Стэф огромные зеленые глаза. Стэф хорошо запомнила ее маленький, испачканный сажей носик и дрожащий подбородок. Мужчина прижал их к себе, закрыл спиной и только скрипнул зубами, когда пара особенно крупных осколков зацепила его плечо.

– Нормально, нормально, – повторял он шепотом, касаясь губами ее щеки.

Стэф, слегка отстранившись, взглянула на него, и ноги ее подкосились. Это был Лещинский. Лицо его тоже покрывала копоть, но она без труда узнала бы его среди тысячи таких же закопченных лиц.

– А мы уже с Вами встречались! Ну что, пресса, жаркий сегодня выдался денек, не правда ли? – спросил он Стэф и широко, азартно улыбнулся.

Она смотрела на Лещинского, не в силах оторваться, забыв обо всем на свете. Сейчас, в эту минуту единственным, что стало важным для нее отныне и навсегда, были его серые глаза и то, что она в них увидала, то, к чему неосознанно и изначально стремилась – бесконечную свободу, неутолимую жажду жизни и невероятное наслаждение абсолютно всеми ее, даже самыми мучительными и приносящими страдание, проявлениями.

Сейчас уже никто не возьмется с достоверной точностью объяснить, почему массовое строительство, пришедшее в Горбатый переулок города Нурбакана, не затронуло одного небольшого его участка. То ли в проект застройки вкрался недочет, то ли межевые дела не состыковались – кто теперь скажет. Но, так или иначе, один из самых старых домов этого района – дом под номером «4», примостившийся в начале переулка, – стал единственным зданием, который чудом избежал поголовного сноса ветхого жилья.

Теперь его узкий, пятиэтажный фасад, опутанный сетью ржавых, трухлявых водостоков, подпирали с боков современные железобетонные «свечки». И старый дом стал похож на большую древнюю книгу, по недосмотру забытую хозяином на полке среди других, новеньких и глянцевых изданий.

Каждая его деталь, будь то бурые кирпичи, облупившиеся рамы или осыпающиеся фронтоны, были омыты временем, словно галька морскими волнами. Оконные стекла, покрытые многолетним слоем пыли, и полуразрушенные балконы прятались в темных простенках, как запавшие, потускневшие глаза на древнем морщинистом лице.

Даже днем, освещенный полуденным солнцем, дом №4 выглядел заброшенным и нелюдимым. Можно было часами стоять напротив единственного его подъезда, выходящего в переулок, но так и не дождаться момента, когда откроется деревянная, рассохшаяся дверь. Лишь редкие почтальоны по долгу службы приостанавливались здесь, торопливо просовывая в общий ящик газеты, журналы и какие-то квитанции, а затем, не оглядываясь, и с видимым облегчением спешили дальше по своим почтовым делам.

Темными вечерами, когда холодный ветер со скрипом раскачивал металлический фонарь над входной дверью, в окнах дома №4 загорался свет. И тогда сквозь пожелтевший тюль и заросли чахнущих на подоконниках растений случайный прохожий мог разглядеть немногие детали скудных интерьеров и чьи-то смутные силуэты.

Но зрелище это не грело душу. Наоборот. Ветер казался еще холоднее, а темнота – еще непрогляднее. Случайный прохожий зябко ежился на пустынной улице, и, подняв воротник, торопился вернуться к себе домой, где все было так знакомо, просто и понятно.

В один из теплых, солнечных сентябрьских дней к дому №4 по Горбатому переулку подошел Иван Тимофеевич Паляев. Он постоял перед входом, с сомнением разглядывая растущую возле подъезда, почерневшую от безысходности акацию, достал из кармана почтовую открытку и в который раз перечитал указанный на ней адрес. Сомнений не было: именно здесь проживает теперь его старший брат Феликс, исчезнувший с горизонта семейных событий почти тридцать лет назад.

«Дорогой Ваня, – сообщал в открытке Феликс неуверенным, шатающимся почерком, – хотелось бы встретиться с тобой как можно скорее. Болезни и прочие тяготы жизни незаметно подточили мое здоровье. Возможно, эта наша встреча станет последней, а я не хочу покидать этот мир, не увидев тебя на прощанье».

Эту открытку Паляев извлек из своего почтового ящика неделю назад, и все это время старался о ней не думать: Феликс остался где-то в далеком прошлом, залег в глубинах паляевской памяти холодным, мутным осадком, который так не хотелось тревожить. Давным-давно Иван Тимофеевич свыкся с тем, что между ним и братом окончательно разорваны и потеряны какие бы то ни было связи, и совсем не тяготился их отсутствием. И сейчас перспектива встречи с некогда близким родственником радовала Ивана Тимофеевича не более, чем встреча с призраком.

В молодости Феликс слыл красавцем необычайным. Судьба даровала ему не только яркую внешность, но и тонкую душевную организацию в сочетании с оригинальностью мышления, задатками несомненного лидера и харизматичностью, над развитием которых, к тому же, Феликс неустанно трудился. Младший Паляев, Иван, сколько помнил себя, всегда был в тени своего старшего брата, но это не портило их отношений. Оба вполне были довольны отведенными им ролями – Феликс с великодушной снисходительностью опекал Ивана, а тот, в свою очередь, искренне гордился своим необыкновенным братом, даже не пытаясь подражать ему или копировать столь безукоризненный во всех отношениях образец.

Единственным недостатком Феликса с раннего детства был небольшой речевой дефект: он не мог произносить звук «ст». Отсюда, собственно, и пошло его прозвище – Перс. Еще мальчишкой он передразнивал деда, который, жалуясь на не сложившуюся жизнь, любил поговаривать: «Один я, один, как перст!». Но у юного Феликса вместо слова «перст» получался только «перс», и ничего более. Так и стали называть его в семье – Перс.

Как ни бились над этой проблемой врачи и другие специалисты, так и не смогли они найти объяснение подобному отклонению – мальчик был во всех отношениях абсолютно здоров. Пришлось смириться с этой невесть откуда взявшейся напастью, учиться с ней жить. Со временем Феликс приноровился автоматически избегать слов, в которых было звукосочетание «ст». Вместо «прости» он говорил «извини», вместо «часто» – «нередко», вместо «чувства» – «ощущения». Иногда ему не удавалось быстро найти подходящие слова, и он на ходу выдумывал новые, поэтому его речь принимала странное звучание и была похожа на речь иностранца, освоившего довольно сносно русский язык.