Виктория Карманова - Молчание Соловья

А Иван Тимофеевич все говорил и говорил.

Он в жизни не говорил так много, так ярко и эмоционально, как сейчас, лишь дальним уголком своего затуманенного сознания удивляясь этому необычному обстоятельству. Немногословие и скованность были для него вполне привычной формой существования. Теперь же он внутренне ликовал, чувствуя непривычную, невесомую легкость тела и мыслей, жонглировал словами и фразами, которых ему прежде и не приходилось слышать, которые словно бы сами по себе рождались где-то внутри него, всплывали на поверхность как пузырьки в бокале шампанского, распускались диковинными по форме и расцветке великолепными бутонами.

Феликсу становилось все труднее направлять их беседу в одному ему известное русло. Посторонний наблюдатель легко бы заметил, что хозяин квартиры уже давно не скрывает своего раздражения и нетерпения: время шло, Паляев понемногу трезвел, а о самом главном, судя по всему, речь так и не зашла.

– Так чем же ты занимаешься сейчас? – задал очередной вопрос Феликс, – как поживает супруга? Дети?

– Детей у нас всего – один… Одна. Дочка. И внучка уже есть, Ксеня. Они в Топольках живут, давно от нас отделились. А Надя… Она умерла. Скоро будет полгода. Такие вот дела.

– Как? Уже? – вскинул жиденькие бровки Феликс, – уже умерла? Уже полгода? Но этого не может быть!

– Почему – не может? – переспросил Паляев и икнул.

Феликс вдруг резво, не по-стариковски подскочил и забегал по комнате, бормоча: «Не может быть! Расчеты показывают… Я не мог ошибиться… Как же так!..».

Своими мелкими суетливыми движениями он напомнил Паляеву маленького желтого крабика, торопливо перебирающего пляжный песок. «Как трогательно!», – снова умилился Паляев, ничуть не удивляясь столь необычной реакции Феликса и не пытаясь вникнуть в смысл бредового бормотания.

Но тут Паляев-старший перестал бесцельно метаться по комнате и кинулся к книжным полкам. Фолианты, один за другим, летели беспорядочно на пол, пока Феликс не нашел нужную ему книгу, торопливо раскрыл и принялся листать страницы, совсем позабыв о своем госте.

Паляев встал из-за стола и подошел к брату, чтобы помочь ему собрать книги с пола.

– Не тронь! – завизжал вдруг Феликс, прижимая к груди книгу, – ты это – не тронь! Слышишь?

От неожиданности Паляев отшатнулся, по инерции сохраняя на лице добродушно-пьяненькую улыбку:

– Прости, брат. Я ведь так, просто.

Но Феликс продолжал трястись в истерике и топать ногами.

Иван Тимофеевич глядел на него сверху вниз и чувствовал, как от обиды щемит сердце, а на глаза наворачиваются слезы. Лицо его горело, будто он получил пощечину.

И вдруг, в этом состоянии незаслуженного и горького уязвления Паляев ощутил нечто знакомое, словно пережил его когда-то давным-давно, но напрочь забыл, при каких обстоятельствах и когда именно. Зыбкая пелена искусственно подогретой эйфории окончательно покинула Ивана Тимофеевича.

Он сделал шаг назад:

– Я, это… Пожалуй, пойду.

– Извини! Извини, брат! – спохватился Феликс, оставил свой фолиант и попытался усадить Паляева обратно за стол, – конечно, я не должен был… Тут такое дело! Забудь, Бога ради! Говори дальше, что там у тебя. Ты теперь один? Где работаешь? Уже на пенсии?..

Но вопросы, с которыми в отчаянной настойчивости обращался Феликс к Ивану Тимофеевичу, напоминали уже скорее допрос с пристрастием. Паляев замолчал, крепко сжав челюсти, и мрачно уставился на почти пустую бутылку из-под трижды неладного коньяка.

– Тебе обязательно нужно поехать к дочери! – горячился Феликс, – Тебе нельзя быть одному! Обещай, что завтра же поедешь! Поезжай в Топольки!

Теперь уже Феликс бил рекорды многословия. Он привел невообразимое количество самых убедительных аргументов в пользу того, что Паляеву категорически противопоказано одиночество, что его младший брат не сможет сам управлять своей жизнью, что его ждет печальный конец жалкого, опустившегося ничтожества, если он, Паляев, сейчас же не переедет жить к своей дочери, чтобы вновь обрести крепкие семейные узы. Только эти узы могут спасти Ивана Тимофеевича от бесславного финала и без того никчемной жизни, убеждал своего младшего брата Феликс.

Но Паляев продолжал молчать, вобрав голову в плечи, как нахохлившийся под дождем воробей.

Все, что происходило с ним последние несколько часов, было похоже на кошмарный сон, и Ивану Тимофеевичу нестерпимо хотелось проснуться.

«Гарун бежал быстрее лани.

Быстрей, чем заяц от орла,

Бежал он в страхе с поля брани…»

Паляев встал и, пряча глаза, начал сбивчиво прощаться.

– Ты уходишь?! – попытался остановить его Феликс, – но это невозможно! Ты не можешь вот так легко бросить меня!

Но Паляев продолжал пятиться спиной к двери, а Феликс следовал за ним по пятам, повторяя «…поезжай в Топольки!», бормоча «скитаться будешь отныне без времени и без границ, навек один…» и снова молол чепуху про шляпу.

Паляеву казалось, будто он тонет. Будто он – у самого дна, а над головой многометровая толща темной, тяжелой воды.

Собрав остатки сил, Паляев рванулся вперед, преодолевая последние три метра прихожей и спотыкаясь о разбросанную по полу старую обувь, рванул на себя дверь и выскочил на лестничную площадку, судорожно глотая воздух.

В конец разъяренный Феликс на полном ходу вывалился следом. Он был страшен, как оживший покойник.

Пользуясь секундным замешательством Ивана Тимофеевича, Феликс схватил своего младшего брата за рукав куртки, резко дернул на себя и заглянул прямо в глаза. Взгляды их встретились, и Паляев похолодел.

– Скажи правду! – захрипел Феликс, – только правду скажи: тебе шляпу уже предлагали?

Паляев, потерявший дар речи, молча отдирал от себя скрюченные феликсовы пальцы, похожие на когти.

– Если она тебе не нужна, отдай ее мне. Отдай, слышишь?!

Иван Тимофеевич теперь уже без излишних церемоний кинулся вниз по лестнице, оскальзываясь на полустертых деревянных ступеньках, выскочил на улицу и бросился бежать, не разбирая дороги.

И еще долго стоял у него в ушах этот вой, полный нечеловеческой, звериной тоски:

– Отдай шляпу-у-у!… Слышишь, отда-а-ай!..

Главный редактор отдела новостей телекомпании «Импульс» Александр Николаевич Шестаков положил во внутренний карман куртки блокнот, ручку и футляр с очками, пригладил темно-русые с проседью волосы, постепенно оттесняемые со лба намечающейся лысинкой, и подошел к дверце казенного шкафчика, на которой висело зеркало. Грозно пошевелил усами и придал лицу решительное и, вместе с тем, заинтересованное выражение, которое полагалось ему по статусу и отвечало характеру.

Шестаков собирался на очень важное мероприятие: Вадим Лещинский должен был презентовать свой очередной проект, способный совершить настоящий переворот в организации туристического бизнеса, прежде не приносившего городу особо значимую прибыль.