Виктория Карманова - Молчание Соловья

Паляев в замешательстве огляделся и не сразу заметил Феликса, который затаился под ветками некогда роскошной пальмы, доживающей свой век в скучной, рассохшейся кадке. Паляев-старший сверлил Паляева-младшего выжидательным взглядом и молчал.

Ивану Тимофеевичу стало невыносимо тоскливо. Захотелось на улицу, где светило осеннее солнце, и катались под ногами на сухом асфальте коричневые лакированные шарики вызревших каштанов. Собравшись с силами, он еле выдавил из себя:

– Ты, вот, написал. Я и пришел. Ну, как бы проведать.

Феликс осторожно выбрался из-под пальмы и приблизился к Ивану Тимофеевичу почти вплотную, продолжая цепко и выжидательно вглядываться в его лицо.

– Ты что – без шляпы? – осведомился Феликс словно бы с некоей опаской.

– В смысле? – подивился Паляев неуместному вопросу, – там вообще-то тепло. Да и не ношу я шляп. Не носил никогда.

– В самом деле? – Феликс вздохнул с явным облегчением, – это хорошо. Очень хорошо. Хотя, как еще посмотреть. Может?… А впрочем…

Паляев, сбитый с толку странным поведением брата, не знал, что ответить. Ему и без того сложно было подобрать подходящие для такого случая выражения, а бессмысленные вопросы Феликса окончательно выбили его из колеи.

– А давай-ка, братец, выпьем за наше увидение! – настроение Феликса внезапно улучшилось, причем настолько, что он даже попытался приобнять Ивана Тимофеевича за плечи, не выпуская из рук кухонный нож, облепленный рыбьей чешуей. Вышло как-то неуклюже. Однако на фоне прочих несуразностей, с самого начала сопровождавших появление Паляева, этот конфуз не очень-то и бросился в глаза.

– Да, пожалуй. Не мешало бы, – согласился Иван Тимофеевич, и Феликс с неожиданной прытью исчез на кухне.

Оставшись один, Иван Тимофеевич с облегчением вздохнул и немного расслабился. Оглядевшись, он прошелся по комнате и остановился возле книжных полок, трогая корешки ветхих изданий.

В памяти его возникли картины далекого детства. Вот они с Феликсом, держась за теплые мамины руки, идут в гости к бабушке. Бабка – потомственная дворянка, пережившая голод и репрессии, но несгибаемая, как Снежная Королева, величественно восседает в своем кожаном «вольтеровском» кресле и ведет аристократическую беседу с невесткой. Братья, затаив дыхание, обследуют настоящие сокровища, которыми в изобилии заставлены полки витых этажерок. Там можно было найти и стеклянные розеточки, и плетеные из цветного бисера безделушки, и фарфоровых китайцев, и мудреных зверушек, вырезанных из моржовой кости, и колоду затертых гадальных карт. Миниатюрные модели парусных судов соседствовали с пожелтевшими фотографиями в резных рамках, а огромные морские раковины и засушенные крабы – со шкатулками, открывать которые нельзя было под строжайшим запретом. Казалось, само время остановилось и осело там, обретя конкретное вещественное воплощение.

Но здесь, в квартире Феликса, сколько не ищи, не находилось никаких материальных следов, оставленных прошедшими годами. Будто живущий здесь человек так и сразу и родился глубоким стариком, завернутым в свой полинялый халат, не отягченный никакими воспоминаниями о прожитой им большой и интересной жизни. Тут даже не было ни телевизора, ни радиоприемника, ни проигрывателя или магнитофона. Лишь книги, часы, пустые пыльные шкафы да сохнущие, заброшенные растения – все выглядело как декорации в спектакле плохого режиссера, который не позаботился придать им хотя бы минимум реалистичности.

Паляев внутренне содрогнулся, пытаясь представить, как живется здесь Феликсу. Чем он занимается, что делает? Часами сидит в кресле, глядя в узенькое оконце? Перелистывает свои книги? Жарит рыбу на прогорклом масле? Спит на этом продавленном диване, уткнувшись носом в обивку? И так – недели, месяцы, годы.

– Эй, брат, ну-ка, взбодрись! – Феликс появился в комнате, держа в руках початую бутылку коньяка и две рюмки, – Мой коньяк, пожалуй, одна в доме вещь, которую годы не портят, а украшают. Присаживайся вот здесь.

И он кивнул на стол, как будто были еще какие-то варианты, чтобы присесть и выпить.

Коньяк и в самом деле оказался на удивление великолепен. А главное – пришелся к месту.

Словно само солнце – пряное, ароматно-терпкое с невесомым шоколадно-бархатистым привкусом окатило Паляева своей теплой волной, просочилось во все уголки и клеточки его напряженного тела, невероятно утомленного смутным чувством беспричинной вины, беспомощности, сожаления, сострадания к чужой загубленной жизни и другими непродуктивными, тягостными переживаниями. Тяжелые оковы спадали одна за другой – с сердца, с мыслей, с души.

Ивану Тимофеевичу даже показалось, что комната стала светлее и просторнее. Пальма теперь выглядела более зеленой, Феликс – более молодым и румяным, а обстановка – вполне милой и даже забавной.

Состояние испытанного им облегчения было столь ярким и внезапным, что Паляев решил закрепить достигнутый успех и самостоятельно наполнил обе рюмки по второму разу.

– Выпьем за встречу! Не скрою, мне непросто было решиться увидеть тебя снова, после стольких лет, – неожиданно для самого себя разоткровенничался Иван Тимофеевич, – И все же – я рад! Я рад, несмотря ни на что. Мы снова… Мы же – родная кровь!.. В общем, давай выпьем!

От внезапно нахлынувших родственных чувств Паляеву стало хорошо и радостно. Ему захотелось сделать что-нибудь очень важное для своего старшего брата, вернуть его к прежней, активной жизни. Он ощутил себя готовым на полное самопожертвование и самоотречение и удивился тому, как это он прожил столь долгую жизнь, не испытав подобных чистых устремлений.

Окрыленный и порядком захмелевший, Иван Тимофеевич даже не заметил, как пристально и пронзительно пялится на него Феликс, улыбаясь лишь одними желтыми, сухими губами.

– Я тоже рад тебя видеть, – процедил Паляев-старший, – скажи-ка, Ваня, ты по-прежнему увлекаешься поэзией? Продолжаешь сочинять?

Иван Тимофеевич от неожиданности чуть не выронил рюмку:

– Я? Увлекаюсь стихами? Поэзия?! Ты что-то путаешь! – он засмеялся и, потянувшись через стол, похлопал Феликса по костлявому плечу, – нет-нет, конечно, ты путаешь!

– И, правда, – быстро согласился Феликс и захихикал, – мозги ведь уже не те. А помнишь наш дом в Нижнеречье?

Паляев живо откликнулся, и оба брата погрузились в воспоминания далекого детства. Правда, каждый – на свой манер. Расслабленный Паляев умилялся до слез от любого пустяка, махал руками, то и дело подскакивал на стуле, пытаясь вновь и вновь обнять своего старшего брата.

Феликс же с холодным вниманием вслушивался в его слова, словно процеживая их через сито в поисках чего-то особенно важного. Не находя того, что ему было нужно, он кисло морщился, отмахивался от невидимой мухи, снова задавал разные вопросы, тщательно подыскивая слова, и снова вслушивался, поглядывая зачем-то в сторону румынских напольных часов.