Саманта Швеблин - Дистанция спасения

А почему ты решила, что она тоже неместная ?

Пожалуй, у меня сложилось такое впечатление, потому что она выглядела очень нарядной в своих ярких блузках, а волосы собирала в большой пучок… И вообще очень располагала к себе. Короче, разительно отличалась ото всех, кто ее окружал. И вот теперь я с тревогой видела, что она снова принимается плакать, а еще я поняла, что она не намерена выходить из машины, а Нина между тем одна разгуливает по дому. Надо было сказать Нине, чтобы взяла чупа-чупс и сразу возвращалась к нам. Хотя нет, лучше держать ее отсюда подальше, эта история совсем не для детских ушей.

– Карла… – начинаю я.

– И тогда я сказала ей “да”, пусть она сделает это. Сказала, что мы просто обязаны сделать все, что нужно. Женщина ответила, что нам надо перейти в другую комнату. Я подняла Давида, и он, почти теряя сознание, припал к моему плечу. Он был таким горячим и таким опухшим, что руки мои его не узнавали. Женщина открыла дверь – последнюю по коридору. Потом знаком велела мне обождать на пороге, а сама вошла внутрь. В комнате было темно, и я скорее догадывалась, чем видела, чем она там занимается. Женщина поставила в центре большой низкий таз. Послышался шум воды, которую она сначала налила в ведро, и уже из ведра наполнила таз. Потом направилась на кухню, прошла мимо нас очень сосредоточенная, а миновав половину пути, обернулась и пару секунд глядела на Давида, глядела на тело Давида, словно хотела запечатлеть в памяти его очертания или, возможно, размеры. Вернулась она с большим клубком сизаля [2] Сизаль – волокно агавы. и ручным вентилятором и снова исчезла в темной комнате. Давид весь пылал – он стал таким горячим, что, когда она забрала его, шея и грудь у меня были мокрые. Женщина проделала все очень быстро – ее руки вынырнули из мрака и снова там растворились, но уже вместе с Давидом. Это был последний раз, когда я держала сына на руках. Женщина снова вышла, уже без него, отвела меня на кухню и опять налила чаю. Сказала, что я должна ждать там. И добавила: если я двинусь с места, то могу невольно сдвинуть что-то мне неведомое. То, что ни в коем случае не должно сдвигаться. Во время процесса переселения, сказала она, в движение должно приходить только то, что приготовлено к отбытию. И тогда я схватила чашку чаю, откинула голову назад и уперлась затылком в стенку. Женщина ушла по коридору, больше ничего не сказав. Давид ни разу меня не позвал, я не слышала, чтобы он произнес хоть слово или заплакал. Вскоре, где-то минуты через две, я услышала, как закрылась дверь той комнаты. Прямо передо мной на кухонной полке стояла фотография в большой рамке, и все это время оттуда на меня смотрели семь сыновей женщины, уже совсем взрослых. На снимке они были по пояс голые, покрасневшие от солнца, и еще они улыбались, чуть наклонясь над своими граблями, а за их спиной лежало большое поле, где только что срезали сою. Так я просидела очень долго, не шелохнувшись, просто сидела и ждала. Думаю, часа два, не меньше, и ни разу не оторвала затылка от стенки и не сделала ни глотка из чашки с чаем.

– А ты что-нибудь слышала за это время?

– Нет, ничего. Только как открылась дверь, когда все уже было закончено. Я резко выпрямилась, отодвинула чашку в сторону, но тела своего не чувствовала, оно словно одеревенело, и я не могла заставить себя встать. Да и вообще не знала, что мне теперь позволено, а что нет. Я услышала ее шаги, которые уже без труда узнавала, и больше ничего. Шаги остановились где-то на полпути, но мне все еще не было ее видно. И тогда она позвала: “Пойдем, Давид, я отведу тебя к маме”. А я ухватилась обеими руками за край стула, потому что не хотела видеть его, Аманда. Мне хотелось убежать. Отчаянно хотелось убежать. Я даже стала быстро прикидывать, успею ли добраться до входной двери, прежде чем они дойдут до кухни. Но на самом деле не могла и шевельнуться. И тут я услышала его шаги, очень легкие шаги по деревянному полу. Мелкие и неуверенные, совсем не похожие на шаги моего Давида. Четыре-пять шажков – и он останавливался, и тогда ее шаги тоже затихали словно в ожидании. Они уже почти дошли до кухни. Его маленькая ручка, испачканная то ли грязью, успевшей высохнуть, то ли пылью, тыкалась в стену в поисках опоры. Мы посмотрели друг на друга, но я сразу отвела глаза. Женщина подтолкнула его ко мне, и он сделал еще несколько шагов, очень неуклюжих, а потом быстро ухватился за стол. Кажется, все это время я не дышала. А когда снова смогла вдохнуть и когда он сделал шаг в мою сторону, теперь самостоятельно, я отпрянула. Он был очень красный и весь в поту. Ножки у него были мокрые, хотя следы, которые он оставлял, уже начали высыхать.

– И ты не схватила его и не обняла, Карла? Не прижала к себе?

– Нет. Я сидела и смотрела на грязные руки Давида. Он крепко держался за край стола, как будто шел по вязкому болоту, и я могла разглядеть его запястья. На запястьях, а также чуть повыше, остались полоски, похожие на браслеты, сделанные, кажется, из тех самых ниток сизаля. “Наверное, это жестоко, – сказала женщина, тоже подходя ко мне и внимательно следя за моей реакцией, как и за следующим шагом Давида, – но надо удостовериться, что уходит одна только душа”. Она погладила его запястья и, словно извиняясь, добавила: “Но тело-то должно остаться”. Она зевнула, и я отметила про себя, что, с тех пор как вернулась на кухню, она не перестает зевать. По ее словам, зевота – эффект переселения, и точно так же будет зевать Давид, как только окончательно проснется, – надо, чтобы все вышло наружу, надо зевать и при этом разевать рот пошире, “чтобы освободить выход”.

– А что Давид? – спросила я.

– Женщина отодвинула стул, который стоял рядом с моим, и жестом велела Давиду сесть.

– А ты? Неужели так и не прикоснулась к бедному ребенку?

– Потом женщина опять начала наливать чай, а сама все время незаметно на нас поглядывала, следила за тем, как мы встретимся. Давид с трудом вскарабкался на стул, а я не могла заставить себя подсадить его. Теперь он сидел и рассматривал свои руки. “Скоро непременно начнет зевать”, – повторила женщина, сама зевая во весь рот и прикрывая его рукой. Она тоже села за стол, взяла свой чай, но по-прежнему очень внимательно следила за Давидом. Я спросила, удачно ли все прошло. “Лучше, чем я ожидала”, – ответила она. При переселении ушла и половина яда, яд разделен пополам между двумя телами и уже не так опасен.

– И что это значило?

– Давид, скорее всего, выживет. Как тело Давида, так и Давид в своем новом теле.

Я смотрю на Карлу, и Карла тоже смотрит на меня. У нее сейчас ужасно фальшивая улыбка, прям как у клоуна, но на миг ее улыбка меня обманывает: я готова поверить, будто только что рассказанная история была всего лишь очень длинной и очень неудачной шуткой. Но она добавляет: