Александр Рей - Буквоед

Добираться было долго. Сначала на метро, затем на автобусе. Я стоял у окна, как обычно в полудреме ковыряясь в своих мыслях. Вдруг, сам не знаю почему, я “проснулся” – стал вглядываться в лица людей, стараться понять, где я еду и когда уже моя остановка. Тогда-то мое внимание и привлек разговор двух мальчишек.

Они стояли позади меня и очень громко разговаривали, хотя всего минуту назад я ни звука не слышал.

– Ого… где взял? – говорил один голос. Я пока не оборачивался и не мог видеть, кто говорит, но голос принадлежал подростку.

– Где взял, там уже нет, – довольный произведенным эффектом, ответил более грубый голос.

– Она наверное бешеных денег стоит?

– Еще бы! Да и если деньги есть, не каждый найти сможет… Редкость как-никак.

Тогда я не выдержал, и осторожно, как можно более незаметно обернулся. Два пацаненка, лет по 13–14, стояли, склонив головы над виниловой пластинкой.

– Дашь послушать? – без особой надежды спросил полноватый румяный паренек. – Всего на денек.

– Да, конечно, бери, – легко согласился другой, маленький, щуплый очкарик, с совершенно неподходящим ему грубым голосом.

– Что, правда что ли можно? – не поверил тот своему счастью.

– Правда, правда, – причем это не было великодушием, малец на самом деле просто решил отдать другу дорогую вещь.

– А родители ругаться не будут? – казалось, полноватый отговаривал щуплого от необдуманного поступка.

– Они в курсе.

– Спасибо большое! Я тебе тогда в четверг отдам, хорошо?

– Хоть в пятницу. Мне все равно ее пока слушать негде…

На этом я снова “уснул” и дальше уже не слушал. Помню только, подумал, что я бы даже лучшему другу зажал столь ценную вещь. Но очкарик, видимо, был не из жадных.

Я благополучно забыл о подслушанном разговоре до пятницы.

В пятницу весь город поразила весть о жестоком убийстве подростка одноклассником из-за какой-то редкой «буржуйской» пластинки. Пухлику, не желающему отдавать собственность обратно, очкарик размозжил голову восьмикилограммовой гантелей. Я не мог знать наверняка – они это или нет, такое в газетах не печатали в те времена. Слухи также не упоминали о внешности ребят. Но все равно я знал, что это были именно они.

После того случая я больше никогда “не засыпал”, внимательно наблюдая за всем, что происходит вокруг меня. Люди в транспорте и на улице, бушующий город, неподвластная природа – все это стало ощущаться совсем по-другому – одной большой декорацией (лица и тела людей – это всего лишь хорошо сделанные маски и костюмы; городские пейзажи – фанерные обманки; закаты и рассветы – поблагодарите осветителя). Мне казалось, что под верхним слоем всегда находится еще один, настоящий, скрытый от глаз… И я хотел его увидеть своими глазами, чтобы наконец ответить на вопрос, который был «вытатуирован» под веками моих глаз и который мне приходилось видеть каждый раз, когда закрываю глаза: «ПОЧЕМУ?!»

Тогда такой науки, как психология, толком-то и не существовало. Поэтому единственный способ ответить, который я нашел – стать журналистом. По крайней мере, мне так казалось.

Когда я замолчал, Леша лишь спросил, буду ли я здесь в следующую субботу. Я ответил, что прихожу сюда каждую субботу. Тогда он встал, простился и ушел, так и не сказав, что он там по этому поводу думает. За что я ему очень благодарен.

В следующую субботу Леша попросил продолжить рассказ о прошлых событиях.

– Понимаешь, Леша, – говорил я, как обычно развалившись на сидениях. – В журналистике всегда соблюдались определенные каноны: как писать, о чем, сколько… То есть контролировалось буквально каждое слово. Я, конечно же, имею в виду времена Союза. Безумная, безжалостная цензура выискивала в каждом слове скрытый смысл и подтекст. Писать можно было только о прекрасной стране во главе с еще более прекрасной партией или об ужасном западе – одно из двух. Тот, кто не следовал этим правилам, не мог оставаться журналистом! А меня не интересовала вся эта политика, отношения между странами, власть – в этом не было ответа на мой вопрос. Он был в судьбах людей. И об этом, именно о простых судьбах – о проявлениях настоящего, того, что внутри, а не напоказ, я и стал писать. Нет, не о героизме… не знаю, как объяснить – почитай мои статьи, тогда все поймешь.

– Я почти все их читал.

– Тем легче. Тогда ты в курсе, насколько я выходил за рамки журналистики тех лет. Представляешь, а меня печатали. Печатали много, охотно и с удовольствием. Когда написал свою первую профессиональную статью, я думал, мало того, что меня не пропустят, так еще и упекут за антисоветчину.

Вопреки ожиданиям статью напечатали. Как по мановению волшебной палочки, читатели завалили редакцию доброжелательными отзывами. Тогда мне, представляешь, молодому зеленому студенту третьего курса журфака доверили вести колонку, малюсенькую, в одном из центральных еженедельников. Но это было только начало! Весь путь пересказывать не стану. Я ведь о другом хотел тебе рассказать…

Разговор на прошлой неделе, после которого ты сбежал… Не отпирайся. Ведь сбежал! В общем, я не только из-за тех пацанят стал журналистом. Ты говорил, что восхищаешься моей смелостью. Как ты выразился: “И в огонь, и в воду, и под пули”. Так вот, выбрал столь не постоянную и зачастую опасную профессию, где в погоне за сенсацией порой приходится проявлять смелость и даже безрассудство, только лишь потому, что я – трус.

Мое лицо и тело – такая же маска, поверхностный слой, под которым сокрыто множество комплексов. Я ничем не лучше других. Понимаешь, детство дает о себе знать: хоть я и был маленький, но те два года в приюте помню четко. Уже тогда никто толком не знал мой возраст – выгляжу на четыре, развитие шестилетки.

Я попал в приют… (Правда совершенно не помню откуда, будто моя жизнь начинается у этих казенных стен)… Попал в приют, в мир, где главным законом всегда останется “выживает сильнейший”. С первых дней я это почувствовал. И ладно бы зацепиться хоть за что-нибудь мог, там… по маме скучал или, как другие, по дому… но этого не было. Будто выбросили меня абсолютно голого, пустого в бурный океан – болтайся, выживай, как хочешь. И вся эта мелочная человеческая грязь кругом, наказание повседневностью, выращивание из маленьких людей никчемных взрослых, чертовых неудачников. И когда меня родители усыновили, часть этой мерзости все равно осталась, навечно въевшись в кожу.

Я попал в семью, где жили совсем по другим правилам: меня учили добру, любви и вере в человека, одновременно боготворя меня. Представляешь, какая это разница? Переход от мира ненависти в мир любви оказался жестокой штукой. У меня в мозгу что-то перегорело, какой-то чип, и я оказался совершенно не способен бороться с темным обличием жизни. А вдобавок бешеная любовь родителей – одним словом окончательно добила. Я боялся боли и страданий больше всего. Ну скажи, как мне тогда было научиться жить за пределами карамельного домика, с такой заботой выстроенным моими родителями? Жизнь, в свою очередь, постоянно давала мне понять, что если я не научусь защищать себя – будет плохо. Проблемы сыпались одни за другими, а я совершенно не умел с ними справляться, беспомощно барахтаясь под любым натиском. Единственным верным решением на тот момент было подался в “воспеватели правды” чтобы научиться терпеть и боль, и страдания. Чего удивляешься? Тут мозгов даже особых не нужно было, чтобы понять: если так и дальше будет продолжаться, малейшей дуновение ветра переломит меня пополам. Вот я и рассудил, уж лучше осознанно искать неприятности и учиться выбираться из них, чем ждать, пока нежданно-нагаданно шлепнется сверху какая-нибудь гадость… и что тогда? Останется только мозги по асфальту, как мозаику собирать.