Федор Метлицкий - Фаворский свет

Как ни странно, моя программа прошла на ура, как сама собой разумеющаяся, – они строили такую же систему, только в местных масштабах.

Обсуждали возможность поддержки Черёмушек в правительстве, а также в агитационной пропаганде, в прессе. Олег обещал не оставить их наедине с подбирающейся к ним властью края.

– Вы только здесь в открытую не лезьте, – попросил директор. – Могут что угодно. Наступает новая волна борьбы с преступностью, то есть передела экономики.

Вечером мы сидели с Олегом и Гурьяновым в номере гостиницы.

В окно влезала сирень, манящая в её сине-розовую глубину. Я томился от желания выйти из номера, идти куда-то по уютной аллее со Светланой, под густыми ветвями садов, и целоваться.

Они спорили о давнем и непримиримом, полулёжа на кровати с рюмками в руках. Олег превозносил главную нравственную ценность – семью. Гурьянов возражал:

– Если главной ценностью сделать семью, то единственное средство содержать её – обогащение.

– А это плохо?

– Эгоизм семьи – плохо.

– Свобода личности – в свободе семьи.

– Короче, плевать на остальных. Это ваше клеймо всем знакомо. Вы летали на комфортабельном самолёте олигарха по стране, веселясь и агитируя! – Гурьянов поправил платочек в кармашке пиджака, у него было мирное настроение. – По какому праву опять агитируете провинцию?

Я снисходительно вмешался:

– Вы злитесь на молодость. Ребята были молодые, оторвались по полной. Дело не в этом.

Олег, возлегая на подушке, отвечал жизнерадостным тоном, непонятно, в шутку или всерьёз.

– Кстати, я не был в том самолёте. И мы вроде союзники. Делаем одно и то же.

У Гурьянова была выгодная позиция – не участвовал «в разрушении либералами страны».

– Нищий народ вас ещё тогда возненавидел!

Я поддразнил Олега:

– Это правда, сейчас стыдно быть богатым.

Олег вздохнул.

– Мы никогда не сойдёмся. Это неподвижное подсознание, о чём бы ни спорили. Есть два разных типа людей, два разных мира. Один всхлипывает от счастья при виде грохочущих танков по площади на военных парадах, или парадах физкультурников с голоногими рядами гимнасток в трусах – скрытой формой тоталитарной сексуальности типа «секса у нас нет». Другой – счастлив, когда соборность не подавляет его свободу. Время ещё не пришло, чтобы народ осознал свои свободы. Слава богу, что вам теперь не загнать провинцию на обочину цивилизации.

Что-то мне не нравилось в самодовольстве Олега. С тех пор, как он оказался на виду, в опасное время становления партии, когда приходилось работать под топором критики и недоброжелательства большинства населения, у него определились и окостенели убеждения, и он сейчас не хотел понимать точку зрения противника. В отличие от него, я пережил становление моей организации без внимания власти и общества, так как наши цели были для них безопасными, и не мог обозлиться. Но мне он был ближе.

– В демократии тоже есть недостатки, коренные, – подзуживал я Олега. – Её законы работают по правилам гильотины, а не по любви. Да, они спасают от своеволия, но не дают тепла. Меня поражает отсутствие нравственности у либералов.

Гурьянов подхватил:

– Да, оголтелая бессердечность к народу. То, из-за чего вас осудил народ. Мы восстановим дух всеобщего братства! Как было в советское время.

Когда-то он служил в войсках специального назначения, и полюбил армейское братство – единую семью, не знающую сомнений. «Приказ получен – цель обретена!», и как уютно быть влитым в общее дело, в весёлом смертельном риске поиска врага. Индивидуалисты-либералы разрушали это братство, были для него как предатели, готовые отдать страну врагу. И не мог простить либеральной власти сдачу Крыма. Подсознательное пронзало: отдали, гады!

– В провинции копится такая ненависть, который сметёт и нынешнюю власть, и породивших её либералов!

Мне почему-то претили такие, как Гурьянов. Откуда они берутся? Он меня слушал внимательно, соглашался, когда я доказывал ему исторически очевидное, но потом словно забывал новые резоны и возвращался к своему обычному занудству, гнул своё – его убеждённость ничем не выбить. Я забывал, что и сам упёртый, и вообще это человеческое свойство.

– Твое время ушло! – жёстко сказал Олег. – Знаю, что здесь готовится что-то. Не то, что ты хотел бы.

– Нет, не ушло. Мы тоже не хотим вернуть старое. Но вас повесим за ваш девиз: «Если у тебя нет миллиона – иди в жопу!»

Олег схватил стакан в руке Гурьянова.

– Пьёшь нашу либеральную водку – отдай стакан! И вон с моей кровати!

Тот чинно встал, поправил платочек в кармашке пиджака и, уходя, мстительно произнёс, как заклятие:

Олег, ещё уязвленный, лёг на постель и отвернулся.

– А ты тоже… Почему не поддержал? Наш ли ты на самом деле?

Я сказал, почему-то недовольный собой:

– Ты же знаешь. Для меня политика – большой театр, и всё зависит от таланта актёров. Но почему-то всегда игроки средненькие. И злые.

– Но без политики ты не можешь осуществить свои утопические проекты. Для этого нужна другая система.

Почему не могу всерьёз принимать эти споры, взаимное раздражение Олега и Гурьянова? Или примкнуть к одной из партий? Словно нахожусь в какой-то чёрной дыре рока, куда человек ввергнут без надежды на избавление, и только всеобщая близость и сострадание людей и каждого друг к другу поможет пережить этот рок, и даже ощутить иллюзию бессмертия. Из той метафизической неудовлетворённости, действительно страшной, шумные демонстрации протеста кажутся мне мелкими, недостойными подлинной трагедии существования. Разве может победа тех, кто считает своих противников врагами, сделать нас счастливыми? Только осознание подлинной трагедии человеческой судьбы может придать смысл действию.

Именно это я почувствовал в жителях Черёмушек, – стойкость перед трагедией, роком их судеб. У нас с моей Беатриче есть родство. Она, с провинциальным ожиданием чуда, кажется значительней, чем суета вокруг.

Вечером мы со Светланой ходили по дорожкам в тени садов, заглядывая в окна, порхавшие синим светом телевизионных экранов, и во мне не было прежней неудовлетворённости. Эта ночь со светящимся небом в огромных необычных звёздах, эти таинственные сады казались податливыми до исчезновения. Подлинно всё: и охота внезапная – выкрасить дом, или землю вскопать. Где этот чистый источник запрятан древних порывов – свободно желать?

Я прочитал ей подправленные стихи, не называя автора, как бы только что сочинённые мной: