Федор Метлицкий - Фаворский свет

Автобус веселился и аплодировал.

Не заметили, как проехали через заново отстроенный приволжский город к ровной, как от вулкана, искусственной горе с бетонными нагромождениями. На вершине открылись обрезанные окном машины могучие ноги статуи.

– Мамаев курган! – скомандовал замминистра. – Родина-мать!

Увидели огромную – в каменном балахоне ветров – женщину с мечом в небе, с голой грудью.

– Вот оно, выражение удовлетворения мести – вглядываясь, фыркнул Олег. – Бездарная сталинская классика античности.

Директор агрохолдинга как-то безучастно скользнул по нему взглядом.

– В детстве, помню, играли здесь с пацанами. Задевали осколки и кости. На каждом метре.

– Бедный наш народ, – вздохнул Олег. – Положил себя ради укрепления режима.

Меня впечатлила искусственная торжественность скорби.

Высадились, разминая ноги в слепящем солнечном свете. Замминистра широким жестом пригласил нас в кафе «Блиндаж», незаметно прячущийся под бугром. В подвале по стенам – фронтовые листовки с карикатурами на фашистов, гармошка, в углу на стойке плащ-палатка и каска.

Буфетчица в форме старшего лейтенанта Красной армии налила в алюминиевые кружки по сто граммов «фронтовых». Мы уселись за грубый деревянный столик в углу, официантка в гимнастёрке и кирзовых сапогах принесла в алюминиевых мисках гречневую кашу, чёрный хлеб и сало.

Гурьянов, надевший медали по этому случаю, негодовал:

– Это кощунство!

– Зато оригинально, – развеселилась Светлана.

Замминистра поднял алюминиевую кружку.

– За мир между нами!

– Наступают последние дни новой Сталинградской битвы! – провозгласил Гурьянов, подняв свою кружку.

Замминистра засмеялся и чокнулся с ним, и они приняли свои «сто фронтовых».

Выпили, слушая песню, проникновенно льющуюся из старинной чёрной тарелки радио: «Тём-ная ночь. Только ветер свистит по степи…»

Странное видение – глубинного младенчества, поблескивающего кручения пластинки: я сидел на крашеном деревянном полу комнаты, окружённый тёмной бездной, откуда доносилась грозная поступь военной песни.

Олег рассказал слышанный им здесь анекдот.

– Пьяный в постели гладил женщину, хватал за груди. Проснулся: ба! да это же родина-мать!

Никто не засмеялся.

Мы приняли по сто граммов «фронтовых» несколько раз, и, наконец, вышли в ослепительный холодок яркого дня.

Замминистра Тимур пьяно коснулся меня плечом и вполголоса проговорил:

– Вы разрушители. Приехали, и давай топтать. Не жалко.

Я ревниво отстал от Светланы – к ней привязался Тимур, они снова спорили о чём-то. Услышал только: «Переезжай ко мне».

Застывшие монументы, кладбище-мемориал и бесчисленные обелиски с выбитыми золотом именами.

Светлана, одна, молча стояла на дорожке среди могил. Здесь не было её деда, она говорила, что его косточки остались где-то. Я не смел подойти к ней.

Прошли внутрь горы-вулкана, в музей. Торжественно-тихая музыка, собранные на полях экспонаты, панорама битвы вдоль поднимающейся вверх пешеходной ленты, чёткий молчаливый караул – не отображали всего страшного, что случилось здесь. Мешало стремление гордиться победой, целиком для настоящего, которое пытаются настроить на нечто патриотическое – для всех. Что это? Когда страшное отделилось и стало ореолом гордости, исключительности нации? Ненавистью к разрушителям экзистенциальной опоры?

Я думал о вселившемся в человечество безумии, и упёртых погибавших людях здесь, забывших о своей особости, в которых самоё нутро едино восстало перед насилием.

Что это было на самом деле, так страшно открывшееся дно внешне благополучной жизни? Что совершалось в теплящих живое людях, каждый шаг которых означал смерть? Чувствовали ли себя подлинным единым народом, вставшим за родину, а не только за жизнь близких? Или инстинкт загнанных в угол – умереть или победить? Или страх перед режимом, косящим огнём заградотрядов тех, кто отступал?

– Народ теперь стал другим. – Я вздрогнул от весёлого голоса Олега над ухом. – Для нас тот народ кажется уже странным, несовременным.

Гурьянов в тон ему подхватил:

– Нам, размытым в нечто частное, обособленное в своих гнёздах, готовое убежать из страны. Кому всё равно, что будет.

Светлана – она уже подошла ко мне – вспыхнула.

– Ничего не другие! Мы те же, это станет ясно, в последний день.

Возможно, эта битва – изнанка самой жизни в крайнем открытом проявлении, цена бессмертия, то, что потеряно нами. Неужели мы можем быть людьми только на краю бездны?

Что будет дальше? Наверное, померкнет эта боль победы, как померкло Куликово поле и другие, и будут новые попытки найти подлинный народ, новое бессмертие.

А родина-мать кружилась над нами в балахоне ветров, угрожая кому-то грозно летящим мечом в поднятой руке, как богиня Кали.

Форум заканчивался скандально. Подготовленные программы и предложения большинством не были приняты.

– Как же так? – вдруг растерялся замминистра. – Мы же отметили недостатки, наметили верные ориентиры. Что ещё надо?

– Правды! – кричал Гурьянов, дежуря у микрофона в зале.

– Вы не можете придумать ничего нового, – поднимаясь в позе победителя, бесстрастно констатировал Олег. – Исчерпали себя. Это должно быть делом нового поколения реформаторов.

Замминистра боролся за свою должность, как за судьбу. Словно кроме карьеры ему ничего не светило – больше не умел ничего.

– Вы приезжие! Думаете, я не знаю, что подбиваете Черёмушки на противоправные действия? Вовлекли мою жену.

– Я тебе не жена, – крикнула Светлана, сидящая рядом со мной, и покраснела. Я ревниво смотрел на неё.

Олег, терпеливо выждав, когда закончится выплеск негодования, непринуждённо продолжал:

– Мы создали в Черёмушках общественный филиал антикоррупционного комитета, будем требовать ему полномочий. Круговая порука чиновников должна быть побеждена.

Снаружи за изгородью щитов омоновцев в шлемах рыцарей колыхалось море людей с плакатами. Кто-то кинул в омоновцев камень, и щиты зашевелились. Странно, люди в руках держали крышки от кастрюль. Светлана объяснила: