Петр Кириченко - Вечером

В то время, после окончания летного училища, Квасницкий работал в Казани. Он приехал туда в марте, в солнечный день, и как только вышел на центральную улицу — Баумана, то сразу же почувствовал себя так, будто прожил в этом городе несколько лет. Солнце в этом виновато или то, что Квасницкому было в то время двадцать лет?.. Кто его знает, но прижился он в одну минуту и после, вспоминая Казань, ощущал в душе какое-то теплое чувство, будто вспоминал хорошего дорогого человека. Но все это после, а тогда Квасницкий был молодым, черноволосым, беззаботным и холостым. Днем он летал по мелким населенным пунктам — в Актаныш, предположим, или в Мензелинск, перевозя людей и почту, а вечером шел в кино или в парк отдыха, наведывался он и в студенческое общежитие, где устраивались танцы.

В один такой майский вечер Квасницкий вышел на улицу Баумана. Солнце только зашло, так что было еще довольно светло, от синего неба и вечер казался синим. Тепло было… И на душе у Квасницкого было легко и весело, шел он беззаботный, даже не знал, куда идет. Шел да и шел. А на улице народу тьма; все торопятся, толкаются, многие одеты совсем по-летнему — без плащей. От ближайшей ашханы тянет дымком и мясом пригоревшим, там шашлыки готовят. Горбатый чистильщик обуви будочку свою закрыл часа два назад, а все стоит, не уходит, говорит с приятелем, рассказывает что-то чистильщик, и оба белозубо смеются. У ресторана «Татарстан» швейцар на тротуар вышел и не то чтобы приглашает — и так зал полон будет, — а вроде бы прогуливается. Из себя весь важный, толстый, и губы кривит.

— Захады, зачем праходишь, — пригласил он Квасницкого. — Захады!

Квасницкий улыбнулся ему, ничего не сказал и пошел дальше. Ни в ресторан, ни в шашлычную ему не хотелось, даже в кино что-то не тянуло, потому что вечер какой-то удивительный, так, казалось, шел бы и шел. И больше вроде ничего и не надо. Полы плаща развеваются, легко идти. Глядишь на народ, в магазинах уже свет зажгли. И улица уходит куда-то далеко… Весна!

Шел вот так Квасницкий и неожиданно заметил впереди девушку в красной косынке, и плащ у нее красный. Сразу же бросилась она ему в глаза. Но людей на улице много, и девушка то покажется, то пропадет за чьей-то спиной. Улица вроде бы играет с Квасницким, а ему от этого стало еще веселее, и бездумно как-то и решительно он прибавил шагу, надеясь догнать девушку и рассмотреть как следует. Шла она легко и быстро, стройная, не очень высокая, но и не кнопка. В руке сумку держит, а косынка повязана так, что два конца, как косички, на плечи опустились… Догнал Квасницкий девушку и только хотел было в лицо заглянуть, а она в магазин зашла. Он — за ней, но в магазине тоже народу немало, всё больше женщины. Потому что в магазине продают сумки, шпильки, гребешки… Квасницкому в этом магазине делать нечего, он потолкался, поглазел и к двери поближе стал, чтобы не упустить девушку. А главное, лица еще не увидел. Стоит, ждет… Сам глазами косит, следит за девушкой, а та все никак не распрощается: то в один отдел заглянула, то в другой, там что-то спросила, а то просто постояла. Наконец-то выходить стала, еще раз оглянулась, хотела, видно, вернуться, но все же не вернулась. Пошла к выходу, и тут-то Квасницкий и увидел ее лицо, довольно милое, продолговатое, чистое. Глаза у девушки темные, строгие, губы — красные. Волосы из-под косынки виднеются, один локон непокорный на лоб. Словом, неброская, но какая-то светлая красота ее лица поразила Квасницкого, он даже глупо улыбнулся девушке, но она, не заметив его, вышла из магазина и пошла себе дальше. Квасницкий за нею. В магазине девушка его не приметила, не увидела, что он смотрит на нее во все глаза, а после — поняла, шаги ускорила, на другую сторону улицы перешла. Квасницкий не отстает, понимает, что глупо преследовать, и подойти не решается. Девушка еще в какой-то магазин зашла, Квасницкий подождал ее у дверей, не входил…

Квасницкий отошел от окна, прошелся по спальне, от стены к стене, подумал было включить свет, потому что сумерки закончились, стало темно, но не включил. Из кухни доносилось позвякивание тарелок: жена что-то там делала, плакала, верно, и не хотела выходить из кухни. Она обиделась… Квасницкий еще раз подумал, что зря сказал ей, потому что она ни в чем не виновата. Еще походил и лег на кровать. В окне на потемневшем небе отчетливо светились три каких-то незнакомых звезды, одна из них горела красновато и ярко. Квасницкий долго смотрел на нее… То, что произошло двадцать лет назад, вспоминалось ему все эти годы, он никогда никому не рассказывал о своей любви, и от этого было еще тяжелее. Единственным человеком, способным понять все, была жена. Квасницкий знал, что она бы по доброте своей поняла все и простила, но он знал и то, что жене нельзя ничего рассказывать; из этого никогда не выходило ничего хорошего. Жена поймет, но после будет думать и надумает бог знает чего и когда-нибудь хоть одним словом, но кольнет… А Квасницкому так хотелось открыть свою тайну, что он, вспоминая, думал так, будто рассказывал кому-то.

«В магазине-то она меня еще не приметила, — вспоминал Квасницкий, лежа на кровати, смотрел в густую темноту комнаты немигающим, застывшим взглядом. — А после все поняла, убежать хотела, но я не отставал… И в магазин она заходила, да все посматривала, не ушел ли я, и другую сторону перешла. И я за нею, иду как во сне, а подойти, заговорить не могу — робость напала. Смотрю издали, а она молодая, приманчивая, плащ ей идет и косынка. Каблуками стучит, уходит, а один раз взглянула на меня сердито, брови нахмурила, и не знает того, что еще милее стала… И так мы всю Баумана прошли, и понял я, зайдет она сейчас в какой-нибудь дом, закроется в квартире и, как говорят, прощай навеки. А вечер уже, считай, прошел, ночь наступает. На Баумана огни горят, рекламы, но и темно, она и бояться меня стала: идет и идет, а вдруг нечистые мысли? Она же ничего не знает, кто я такой, что сказать хочу… Решился я, догнал ее, остановил.

— Вы, — говорю я ей, — не бойтесь… Я ничего дурного вам не сделаю.

А она стоит, слушает, шагу ступить боится. Смотрит на меня неотрывно, глаза в ночи совсем темные стали, в них искорки от уличных огней. Но без зла смотрит, только настороженно.

— Я иду за вами, — говорю, — и подойти не решаюсь… Но больше не могу, вы где-то здесь живете?

Молчит она, смотрит только…

— Вы мне скажите, как вас зовут? — Голос мой дрожит, слова путаются, что подумаю, о том не скажу, а говорится все другое. — Скажите, где вас найти. Чтобы вы не боялись, я работаю в аэропорту, пилот я, понимаете.

Что уж я только не молол, зачем-то о бабушке своей вспомнил, чуть не стал родословную рассказывать.

— Не ходите за мною, — попросила она меня, да так печально, голосок у нее нежный. — Я замужняя.