Петр Кириченко - Вечером

— Идите вы, я постою.

Она повернулась и пошла, а я гляжу ей вслед, и до того тоскливо мне, обидно до невозможности. Была она и нет, ушла. И понял я, что никогда больше мы не встретимся, потому что в большом городе разве встретишься с хорошим человеком дважды. Вот с кем не надо бы, с тем и семь раз столкнешься… Постоял я, постоял и пошел назад, надо же как-то выбираться, потому что дороги-то я не замечал, а прошли мы порядочно. Всё сворачивали, поворачивали. И только я пошел, как вдруг будто толкнул кто, взял и оглянулся, и вижу, прошла она дом, на который показывала, и все вверх по улице идет. Оглянулась… А мне она отлично видна, потому что она как раз напротив дальнего фонаря. Силуэт ее так и отпечатывается. Еще раз оглянулась. Метнулся я тогда на другую сторону улицы, побежал вдоль заборов. В яму шуганул, выбрался и дальше. Тоска моя отлетела куда-то, сердце колотится. Отчего же, думаю, она меня обманывает?.. Ничего не понимаю. А она все идет и идет, оглянется, но меня-то не видно, она снова идет. Догнал я ее снова и подошел к ней.

— Вы меня все-таки обманули, — говорю, — и теперь я вам скажу — не надо никаких слов… но что же плохого…

— Да обманула я вас только потому, что возвращаться надо, — отвечает она и снова ласково смотрит. — Жаль мне вас. Мы уже часа три ходим.

— Ну и что, что три, — я ей сердито. — Подумаешь… А зачем обманывать.

Тут она увидела, что я весь перемазан землей и глиной, отстранилась так от меня и говорит:

— Ну вот испачкались в грязи…

— В яму влетел, — отвечаю, а стыдно самому, но не отряхиваюсь. — Какая же это грязь… Это глина.

Она пристально так поглядела на меня и говорит:

— Пойдемте!

— Пойдемте, — согласился я. — Только мне кажется, что в этих местах вашего дома нет.

— Есть! Вот там…

И рукой вперед показывает. А там — одна лишь темнота. Где мы стоим, там хоть земля серебрится от дальнего фонаря, забор сереет справа и дом один различается. А впереди — только темень… Словом, оказалось, что дома внизу стоят, под косогором, а заборы огородные наверху, все шиворот-навыворот. Подошел я к забору, посмотрел. Внизу дома, окна кое-где еще светятся, речка тускло мерцает, голоса оттуда слышны и собаки брешут. И похоже, что там, внизу, тоже улица.

— Ну что, далеко я вас завела? — спрашивает онаменя. — Теперь дороги не найдете.

— Это Волга? — удивился я и на фонарь одинокий оглянулся. — Забрались мы не так и далеко, но с другой стороны… Пойдемте, покажете мне дом свои.

Повела она меня. На этот раз недолго шли, все вдоль забора, спустились в ярок какой-то, там только и лежат что две белые лесины — мосток, наверх поднялись — она рукой на дом показала. Тоже внизу стоит, окна черные и пустые, а от дома лай громобойный. Псина там черным клубком мотается вдоль стены.

— Считайте, что здесь я и живу, — говорит она мне и калитку открывает. — Но вы теперь все равно не поверите, так что — входите.

Что ж, входить так входить. Ступил я впереди нее на еле приметную дорожку и пошел. А пес, как учуял меня, цепь стал рвать и так кидается, что, слышу, хрипит, сам себя душит. Я даже думать ничего не мог, иду на него, как кролик на удава. Она, правда, догадалась вперед выскочить.

— Трезор! — кричит. — Трезорчик!.. Марш в будку!

Он ее послушался, поогрызался, но в будку полез и рычит оттуда… А она приговаривает и с двери замокснимает, здоровый такой замок, амбарный, да все никак справиться не может. Я бы помог, но чувствую, только руку протяну, Трезор меня тут же и схватит. Стою, жду, как только дверь открылась, я и вскочил. Трезор кинулся, но не успел — только зубами клацнул. Прикрикнула она на него, двери закрыла, и остались мы в полной темноте.

— В сенях света нет, — говорит она, — так что давайте руку… и в сторону не шагните — там подпол.

Рука у нее горячая, и крепко она меня схватила. Яи дышать забыл, не знаю, что и думать. А что можно думать, если темнотища, как говорят, хоть глаз коли, да подпол где-то рядом. Мы шага два ступили — доски, слышу, колышутся. Или пол на живую нитку положили, или… да бог его знает, что там под ногами.

— Сейчас, сейчас, — приговаривает она и отчего-то шепотом, будто в доме кто спит. Щеколдой звякнула, затем дверь проскрипела. — Здесь моя тетя живет, так что… сейчас-сейчас… выключатель.

И наверное, от страха меня шатнуло к ней — хоть какой там страх, страха уже и не было, — взял я ее руки в свои, сжал, а она замерла и выключатель-то не ищет, а все приговаривает: „Сейчас-сейчас…“ Я приобнял ее в темноте и не поцеловал даже, а только прижался щекой к ней и шепчу:

— Сколько же я тебя намучил, милая ты моя… Ты даже не представляешь…

И не отпускаю от себя. Ничего не соображал, только обнимаю ее, сердце, кажется, останавливается, все говорю. Щека ее и волосы травою пахнут, вдыхаю этот запах. Наверное, я все же слегка тронулся в тот момент, она это поняла — губы мне ладошкой прикрыла, нежно так, едва-едва. Тогда я и поцеловал ее. Она обхватила меня за шею и отчего-то заплакала. Я ее утешал, как мог. Но страшно подумать, если бы она, когда я за руки взял, стала говорить о замужестве… Я тогда ни о чем не думал, но задушил бы и к Трезору бы кинулся — пусть судит. Да, малость все-таки тронулся, потому что не помню ни как в дом вошли, ни как свет она включила. Ничего этого не помню.

После огляделся: сижу на лавке, она — напротив, и говорит, я не сразу и понял, о чем она говорит. Улыбается, на стены показывает. Стены как стены, дом как дом. Комната просторная, на окнах белые занавески, на полу полосатые дорожки. Печь стоит деревенская с заслонкой, на припечке — красный кувшинчик. Все просто и хорошо, сразу видно, что хорошие люди живут.

— К тете ехать не хотелось, но раз такое дело, — рассказывает она мне и смеется.

Я тоже засмеялся, встал с лавки и к ней подошел. Она шутя убежала от меня и говорит:

— Я Трезору хлеба вынесу, а то он не успокоится, и больше выходить не буду.

И быстро ушла, как ногу вломила; веселая такая, совсем даже другая вроде бы. Мне даже не верилось, что это она прогоняла меня, не верилось, что вечером ее встретил. Какое-то спокойствие и ощущение близкого счастья наполнило меня; мне вдруг показалось, что со мною произошло какое-то скрытое превращение, я тоже вроде бы стал другим; и подумал, что именно мне судьба подарила то, что она дарит так редко. Большего я и желать не мог… Да… Так я думал, пока ждал ее.

Вышли мы из этого дома только на следующий день к вечеру. А в доме еды никакой не было, и курево у меня кончилось, Александра, правда, нашла мне пачку махорочных сигарет, но они лежали, наверное, лет пять, и курить их невозможно было… Две я все же выкурил. И от голода, от измотанности, да еще когда я потянул этих горлодерских, у меня и вообще свет в очах помутился, и к вечеру, когда мы вышли, я хотел только одного — что-нибудь поесть… Впервые тогда я почувствовал, что такое голод. Хлеб увидел в кафе, и дрожь меня проняла. Мы и зашли-то первым делом в кафе, поесть взяли, я накинулся, а она сидит, на меня смотрит.