Петр Кириченко - Вечером

Только это и сказала, повернулась и пошла.

— Ну скажите хоть, как вас зовут, — молю я и снова иду за ней. — Только это скажите… Нет, еще: где вас найти можно?

Я, наверное, отупел, встретив ее: твержу одно и то же, скажите да скажите. И за нею следую. Не привязанный, как говорят, а не уйдешь. А она все вперед вырывается, шаги убыстряет, рядом идти не хочет, и получается, что мы чуть не бегом. Не верится даже, что такое было, но было же, что тут таить. Бежал, как теленок. Но это-то ладно. Пришли мы на железнодорожный вокзал, она билет купила не то в Юдино, не то в Зеленодольск, на платформу вышла. А там народу — тьма, все стоят, поезд поджидают. Она место свободное нашла на самом краю платформы, так, чтобы я не подошел, и стоит. А мне хоть плачь. Поезд вот-вот подкатит, сядет она в вагон и уедет. И чувствую, что невозможно мне теперь с нею не поговорить, умом тронусь; и такое в голове творится — не передать; и если бы резали и убивали, все равно не ушел бы. Подобрался явсе же к ней, толкнул там, быть может, кого — не знаю, не помню, но подобрался и снова за свое.

— Неужели вы, — говорю, — ничего не понимаете?

И какая-то меня даже злость взяла, неужто, думаю, она и способна только на то, чтобы эту косынку так ловко повязывать, неужто так ничего и не понимает… И сказал ей все это. Она как вспыхнет, щеки покраснели, и, когда повернулась ко мне, думал, что ударит. Глаза засверкали, совсем потемнели. А народ вокруг прислушивается, некоторые говорили, да и те притихли.

— Уйдите от меня! — закричала она мне. — Это вы ничего не понимаете! Я вам все сказала!

— Хорошо, — ответил я ей тихо, отошел к ограде и, облокотившись на нее, устроился стоять. Ну, думаю, теперь-то я не отстану. Разозлился я не на шутку, потому что увидел — все она понимает. И когда кричала, зла у нее не было в голосе, крик только и отчаяние. Решил я, что поеду туда, куда и она, хоть на край света. А мне утром в Актаныш лететь… Ничего, думаю, успею. Гляжу на нее, а на меня народ глядит, осуждают, наверное. Ну осуждали они только до того, как поезд подкатил, а потом как ринулись в двери, забыли обо всем.

Она стоит, медлит отчего-то, а после все же вошла, но как оглянулась и увидела меня в вагоне, то сразу же вышла. И как-то так плечами передернула, вроде бы она презирает меня. Хорошо, думаю, пусть будет так, но все же я заставлю тебя говорить. И иду за ней. На вокзале на часы взглянул — без четверти девять. Это мы с нею, считай, три часа без малого ходим. Ну вот, идет она улочкой — на Баумана не вернулись, — потише какая-то, и освещение уже не то: тусклое, некоторые фонари не горят. Так, от пятна к пятну, и движемся. Вдруг она останавливается, сама ко мне повернулась и ждет, когда я подойду. Подошел я и говорю, напрасно вы, мол, убегаете от меня, ничего плохого я… Остановила она меня жестом, руку так вскинула, подожди…

— Как мне вас просить? — сказала она мне. — Я даже не представляю, но верьте, всю жизнь буду благодарить!.. Оставьте меня! Оставьте, я больше не могу…

И чуть не заплакала, отвернулась и слезу смахнула, может, и не слеза, но рукой так провела по глазам. Обидно мне стало, что все так оборачивается. Мне и самому нехорошо как-то стало; за что же, думаю, я мучаю тебя… ведь и мыслей худых у меня нет, но как бы все это высказать? Отчего же вот так получается, когда по-другому должно быть.

— Не бойтесь меня, — говорю ей, — только выслушайте… не бойтесь, я ничего плохого не сделаю, а вот в этом городе, быть может, и человека другого нет, кто бы так хорошо о вас думал. Я как увидел вас, то сразу же и пошел за вами. Поверьте, сам бы рад уйти, и вас не мучить, и себя, но не могу. Если не верите, на колени стану. Я как подумаю о том, что вы уйдете и я не буду знать, где вы, и не смогу найти вас, у меня в глазах темнеет и голова дуреет. Скажите, где я вас могу найти, — и я сейчас же пропаду. Поймите меня…

Она внимательно меня слушала, вроде бы и не боится. А я говорил и на лицо ей глядел — до того оно прекрасное, до того желанное мне, что схватил бы ее в охапку и не отпустил бы вовсе. И как подумаю, что она может повернуться и уйти, то мне нехорошо делается, злость какая-то появляется, взял бы да и палец себе открутил или по голове стукнул себя.

— Я понимаю, — сказала она, подумав, — я все понимаю, но я замужняя… Что же теперь делать.

Эти слова ее мне прямо как ножом в сердце. И все равно мне, замужняя она или нет, ничего этого понимать не хочу.

— Нет, — говорю ей, — вы хотите меня обмануть.

— Нет, не обманываю я, — клянется, — поверьте — нет!

И тоже, как и я, разволновалась, щеки снова покраснели, глядит на меня умоляюще, губы даже задрожали. „Поверьте, — просит, — честное слово… замужем!“

— Нет, — говорю, — и все! Не может быть так!

— Но почему? Почему не может быть?!

— Не может, потому что… — Я не знал, что сказать. — Потому что я не хочу так!

Тут она впервые улыбнулась, приветливо на меня посмотрела.

— Чудак вы человек, — говорит. — Так это, так… И ничего теперь не поделаешь.

Тоскливо мне стало от нашего разговора, поверил я, что она действительно замужем. Да мне-то, впрочем, все равно, но не бросит же она своего мужа, не уйдет со мной.

— Пойдемте, — сказал я сердитым голосом, — я хоть провожу вас.

— Пойдемте, — согласилась она.

Я и этому рад, идем, разговариваем о том, о сем, она о себе — не особенно, ни имени не сказала, ни где работает. Но я уж и не напоминаю… О весне поговорили, о кино.

— А вы, значит, пилот, — говорит она. — Тяжелая работа?

— Да не особенно, — отвечаю. — Знай себе лети, все само крутится, пассажиры только успевают пару раз головой повертеть — выходи, приехали… Я на местных линиях, рейсы короткие.

Она отчего-то рассмеялась… Но слова ее запомнились: тяжело — спросила. Никто больше так не спрашивал, кто ни узнает, сразу же: „Ох, как интересно!“ Интересно, конечно, но другой раз выйдет такой интерес, что лучше бы его и не было… Но вот мы идем, улица все вниз да вниз, фонарей совсем мало — дома одноэтажные, будто пригород. Собаки лают, далеко где-то гармошка слышится. Небо, как и все вокруг, темное, звездное… Идем. И свежестью потянуло, вроде бы от воды.

— Вот и мой дом, — говорит она и показывает рукою вперед. — Где два окна светятся, видите? Не надо меня дальше провожать.

— Хорошо, — отвечаю. — Неужели так и расстанемся и ничего вы мне не скажете?

Подумала она, помолчала и говорит:

— Расстанемся, конечно… Теперь я вижу, что вы зла мне не желаете, вы хороший… — руку она протянула и погладила меня по рукаву плаща. — Но больше ни слова, ладно?

Ну как тут не согласишься? Кивнул я, ладно, мол и сказал:

— Не хочется мне уходить, грустно… и зря вы не хотите встретиться.

— Нет-нет, — сказала она поспешно, — не надо об этом… Идите, я теперь сама.