Герман Гессе - Рассказы о любви

Он рисовал почти уже невидимый мост через реку, на котором вспыхивает первый фонарь. Рисовал тополь, исчезающий в вечерних сумерках, когда на померкшем к вечеру небе видна только его верхушка. И наконец, он изображал улицу в пригороде при наступлении осенней ночи, необычайно простой пейзаж, излучавший мистическую силу. Благодаря этим картинам он стал знаменит и с тех пор считался мастером, но сам мало придавал этому значение.

Во всяком случае, к нему часто приходили люди, и поскольку он не умел быть с ними грубым, он медленно, но верно снова попал, как ни сопротивлялся, в небольшую компанию, довольно изысканный круг общения, где ухитрялся по большей части молчать. Его мастерская для всех оставалась закрытой. Но несколько недель назад он встретил Лизу, и тут стареющий отшельник влюбился в эту удивительную красавицу со всей силой поздней страсти. Ей было около двадцати пяти, она была изящна и отличалась ярко выраженной кельтской красотой.

Какой бы холодной и высокомерной ни была эта избалованная певица, необычайность любви художника она все-таки поняла и сумела ее ценить. Человек с именем, недосягаемый для других и апатичный к жизни, влюбился в нее.

Она спросила его, не может ли она увидеть его мастерскую. И он пригласил ее. Он принял ее в помещении, порог которого за последние десять лет не переступал никто, кроме него и его слуги. Она смотрела на эскизы и картины, которые он никому не показывал, с умным, изощренным и высокомерным выражением лица.

— Вам здесь что-нибудь нравится? — спросил Брам.

— О да, все!

— Вы что-то в этом понимаете? Я хочу сказать, вам понятно, что для меня было важным во всех этих работах? Это, в конце концов, всего лишь картины, но я так много сил вложил в них…

— Эти картины прекрасны.

— Ну, может быть, пара картин! И вообще их слишком мало, если принять во внимание, что я потратил на них полжизни. Полжизни! Но так уж вышло…

— Вы можете гордиться ими, господин Брам.

— Гордиться? Это слишком громко сказано. Чувствовать удовлетворение — это уже немало, но человек никогда не бывает доволен. Кроме того, искусство никогда не приносит удовлетворения. Однако вы сказали, вам здесь кое-что понравилось? Я, собственно, с удовольствием подарил бы вам это.

— Что вы такое говорите? Вы же не можете просто так…

— Фрейлейн Лиза, все эти вещи написаны мною для себя. Здесь не бывал никто, кому бы мне хотелось доставить радость. И вот вы здесь, и именно вам я охотно доставлю эту маленькую радость, маленький знак внимания с моей стороны — понимаете? — как художник художнику. Разве это возбраняется? Мне, право, было бы жаль…

Удивленная, она уступила его просьбе, и в тот же день он послал ей картину с тополем, самую свою любимую.

С этого времени они стали общаться. Он частенько навещал ее и иногда просил что-нибудь спеть для него. А то вдруг однажды пришел и в порыве страсти позволил себе лишнее. Она тут же разыграла возмущение, повергшее его в уныние и печаль, он просил прощения, почти со слезами на глазах, и с того момента она держала его в узде, мучила бесконечными капризами признанной красавицы, у которой были сотни поклонников. И с тех пор он осознал также, что та, кого он полюбил, не была такой, как он — по натуре простой и доброй, честным и непреклонным художником, — а оказалась обыкновенной бабенкой с полным набором честолюбивых капризов — одним словом, обычной комедианткой. Но он любил ее, и с каждым новым недостатком, который он открывал в ней, росла его печаль, но с нею росла и его любовь. Порой он избегал Лизу, но только чтобы оградить ее — ведь он обращался с ней довольно неуклюже, хотя и трогательно, с большим почтением и нежностью. А она заставляла его ждать и надеяться. И если в личном общении она держалась холодно и терзала его, то в присутствии других обращалась с ним как с пользующимся ее благосклонностью ухажером, и он не знал, делала она это из честолюбия или из невысказанной симпатии. Случалось, что в компании она неожиданно называла его «милый Брам», брала за руку и вела себя с ним очень доверительно. В нем боролись тогда благодарность и недоверие. Несколько раз она доставила ему много приятных минут — пела для него дома. Когда он целовал ей руку, выражая свою благодарность, в глазах у него стояли слезы. Так продолжалось несколько недель, а потом ему стало все это невмоготу. Унизительная роль декоративного поклонника вызывала в нем отвращение. Досада мешала ему в его работе, а любовное возбуждение лишало сна. Однажды осенним вечером он упаковал мольберт и белье в чемодан и наутро уехал. В одной верхнерейнской деревушке он остановился в трактире. Днем ходил гулять вдоль Рейна и по окрестным холмам, вечером сидел в трактире за бутылкой местного вина и курил одну сигару за другой.

Прошло уже восемь, а потом и десять дней, а он так и не начал работать. Тогда он заставил себя натянуть холст, но, сделав два-три этюда, опять забросил работу. Дело не шло. Одностороннее аскетическое увлечение работой, напряженный, упорный поиск ускользающих линий, преломляющийся свет, неясные формы — все отшельническое служение искусству на протяжении многих лет было нарушено, прервано, возможно, утрачено. Было что-то другое, что его занимало, о чем он мечтал, чего страстно желал. Возможно, и есть такие люди, которые могут раздваиваться, обладают многогранными способностями, ведут разностороннюю жизнь, но он был другим, имел только одну душу, только одну любовь и только одну на все силу.

Певица случайно была дома одна, когда у нее появился Рейнхард Брам. Она испугалась, увидев его, стоило ему войти и протянуть ей руку. Он выглядел старым и опустившимся человеком, и, встретившись с его страдальческим горящим взглядом, она поняла, что играть чувствами этого человека опасно.

— Вы возвратились, господин Брам?

— Да, я пришел, чтобы поговорить с вами, фрейлейн Лиза. Простите, я был бы рад избежать этого, но по-другому никак не выходит. Я вынужден просить вас выслушать меня.

— Ну что ж, раз вы на этом настаиваете…

— Спасибо. Мои объяснения много времени не займут. Вы знаете, что я люблю вас. Как-то раньше я вам однажды сказал, что не могу больше без вас жить. Теперь я знаю, что это правда. Я предпринял в эти дни попытку жить без вас. Я вернулся к своей работе. В течение десяти лет, до того как я узнал вас, я писал, вообще не делал ничего другого, только писал. Я захотел опять вернуться к этому, жить тихо и писать, ни о чем не думать и не желать ничего другого, кроме как писать картины. Но из этого ничего не вышло.

— Не вышло?

— Нет. Не хватает душевного равновесия, понимаете? Раньше писать картины было единственным моим делом, единственной заботой, моей любовью, моим томлением и моим умиротворением. Мне казалось, моя жизнь прекрасна и будет достаточно насыщенной, если мне удастся написать еще какое-то количество картин в той манере, в какой никто, кроме меня, не работает. Отчего мои картины и представляют интерес. Но теперь мои мысли и чувства заняты другим. Теперь мне ничего не нужно, кроме вас, и нет ничего на свете, чего бы я не сделал ради вас. Поэтому я и пришел к вам, Лиза. Если бы вы принадлежали мне, живопись не играла бы для меня такой роли… Так что дайте мне ответ! Так, как было до сих пор, оставаться не может. Я предлагаю вам себя, в любом варианте, как захотите. Если у вас нет желания выходить за меня замуж, тогда, значит, без этого. Это вам решать.