Михаил Сегал - Рассказы

— Ты такой необычный.

— Просто музыку люди слушают в большинстве своем как фон, у них наркотическая ломка без фона, они не могут жить в тишине, наедине с собой и своими мыслями. А мне хорошо с самим собой, зачем мне этот наркотик?

— Ты прав… Конечно же не включай. Лучше спой мне ту смешную песню про Мурку. Ты так здорово поешь.

Он поцеловал ее и затянул:

— «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера…»

— А кто эту песню поет?

— В смысле?

— Ну какая группа? Я ее как-то пропустила, хоть у меня и включено радио все время.

— Ты сейчас шутишь?

— Ну, прости, я же не могу все новые группы знать. А знать хочется, песня такая забавная.

— Давай лучше я просто спою, — сказал он.

— Давай.

— «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера. Банда занималась темными делами. И за ней следила Губчека…»

— Так здорово! А кто такая Гупчиха?

Он чуть не врезался в УАЗ. Закатное небо накрыло грязным брезентом.

— Ты никогда не слышала этого слова?

— Гупчиха?.. Нет, а где я могла его слышать? Это же смешная песня, наверное, оно просто придуманное… Или вот: урки. Ты не ошибся, может, орки?

Неба не стало видно совсем. Запаска УАЗа заменила солнце.

— Давай так, — он перевел дыхание, — давай… поговорим.

— Конечно, давай! Я всегда за то, чтобы больше разговаривать!

— Ты не знаешь, кто такие урки… Хорошо, ты родилась уже после советской власти, выросла в Москве, у тебя все было хорошо… Но — «Губчека»? Если ты не знаешь, что такое «Губчека», значит, не знаешь, что такое «ЧК»?

— ЧК?

— Да.

— Ну, подожди, это единственное число?

— Да.

— Я знаю «чика», «чиксы». Это девушка по-американски, типа: подруга репера.

— Чиксы… Прекрасно. Следовательно, фамилия Дзержинский тебе ни о чем не говорит?

— Дзержинский? Я знала, но забыла… Точно слышала. Писатель?

— Писатель, — прошептал он.

— Вот видишь! Что-то ведь я знаю.

— Скажи, пожалуйста, а ты в курсе, что была… война, революция? Ты знаешь, кто такие Ленин, Сталин?

— Да, конечно. Просто я в истории — не очень, я больше по математике занималась.

Он поцеловал ее и положил ей руку между ног.

— Хорошо, расскажи мне.

— Что именно?

— Расскажи, что ты знаешь про Россию.

— Вообще?

— За последние лет сто.

— Я боюсь, я же не очень по истории.

— Не бойся, начинай.

Она тоже положила ему руку между ног и начала.

— Ок. Сначала — революция в семнадцатом году. Потом…

— Подожди. Что там было? Кто чего не поделил?

— Ленин сверг царя… Правильно?

— Ты говори, говори. Он что: сам сверг? Кем-то он руководил?

— Щас, секунду, я знала… Большевиками. Точно, большевиками!

— Так, и что началось потом?

— Потом… Советская власть?

— Сразу?

— Ну да.

— И царь все отдал, со всем согласился?

— Нет, я знаю, его убили, а уже потом — советская власть.

Она гладила его между ног, но он был сосредоточен на дороге и событиях семнадцатого года.

— Итак, убили царя?.. Когда?

— Ну в тысяча девятьсот семнадцатом году, когда свергли.

— И где?

— В… щас… в Зимнем дворце.

— Прекрасно. И? Началась советская власть, никто не был против, проблема была только в царе?

— Там кто-то был против, но их арестовали.

— А потом?

— А потом уже началась война.

— Слава богу! Когда?

— Двадцать второго июня сорок первого года!

— Стоп. Больше никакой войны не было?

— А, вспомнила, была! Первая мировая. Но это еще до революции.

— Очень хорошо. Знаешь! А между революцией и сорок первым годом что было?

Она зажмурила глаза, сосредоточилась, как в мгновенья самого высшего наслаждения, и выдохнула:

— Гражданская война!

Это, наконец, возбудило его.

— Неплохо! Кто с кем воевал?

— Ну вот эти большевики с белыми. А, точно: большевики были красными, а белые были за царя.

— А зачем им было воевать за царя, его же убили в семнадцатом году?

— Они нового хотели поставить. Они в принципе были за царя.

— То есть белые были монархисты?

— Да… Ой, нет! Они были меньшевики, я вспомнила. Красные были — большевики, а белые — меньшевики.

— И долго эта Гражданская война длилась, кто победил?

— Большевики победили, а потом вместо Ленина стал Сталин.

— И когда это случилось?

— Я вот это не помню, неточно выучила.

— Ну приблизительно?

— Приблизительно… Так, сейчас… Ну точно, еще до войны. Скажем, году в тридцать пятом.

««Скажем», — вертелось у него в голове, — «скажем»». Отличное словечко применительно к данному случаю. Сколько атомов водорода в молекуле воды? Скажем, два!

— Уверена? — спросил он строго.

— Нет? Неправильно? Ну я точно знаю, что до войны. Может, позже?.. Году в сороковом?

— Может, — сказал он, — может, — и представил себе Ленина в сороковом году. Тот был уже совсем плох, сильно сдал, но держался молодцом.

— А что было в эти двадцать лет: с Революции до Войны?

— Я не помню сейчас, знаешь, основные даты запоминала… Колхозы… Нет, я не вспомню.

— Примерно хотя бы. Как люди жили?

— Ну, был социализм… И перегибы.

— А это что?

— Это когда арестовали… Я не помню кого, но там было несправедливо, а потом это отменили.

— Кто отменил?

— Сталин отменил, когда про все узнал.

— И что потом?

— А потом, — слезинки показались у нее на глазах, — а потом была война.

УАЗ ускорился, и последние лучи солнца вновь забрезжили в образовавшемся просвете.

— Немцы на нас напали… Ночью… А потом несколько лет шла война, и Сталин победил Гитлера. Много людей погибло… Очень много тысяч.

— Что? — он убрал ее руку. — Много чего?

— Тысяч… Знаешь, я считаю, нельзя говорить приблизительно, когда речь идет о жизни людей… Много, очень много… Сто тысяч… Может быть, даже двести или триста. Это была страшная война.

— Потом, потом, — шептала она и срывала с него одежду, — история подождет, там уже все давно случилось. Я хочу тебя сейчас.

Он, как мог, сдерживал ее.

— А во время Гражданской? Ответь! Сколько?

— Это важно? Тебя так заводит история? — опрокинула его на живот и покрыла спину горячими поцелуями. — Меньше, наверное, чем в Великую Отечественную. Может, сто тысяч.

Она кусалась, ему не хватало дыхания.

— А… во время репрессий?

— Может быть, пятьдесят тысяч… Нет, как-то много, это же не война… Скажем, двадцать пять.

«Скажем»… «Скажем»…

— Итого? — простонал он и, зажмурив глаза, уткнулся в подушку.

— Триста, — она опускалась все ниже, легко складывая цифры в уме, так как с математикой в школе у нее было все в порядке, — плюс сто, — и перевернула его на спину, — плюс двадцать пять, — едва коснулась губами, — четыреста двадцать пять. Будем считать, что пятьсот!