Михаил Сегал - Рассказы

— А куда же?

— У вас за школой есть маленькая пекаренка, такая современная с магазином, мы там всегда берем.

Налюбовавшись кортом, я нырнул в переулок за школой. Идти было приятно, потому что близко. После столицы я гулял по своему городу, как по квартире, из комнаты в комнату.

Меня обогнала симпатичная девушка в коротком красном платье, и я конечно же пошел за ней.

— А вы не знаете, где тут хлебный? — спросил я, потому что другого повода завязать разговор не было. Вообще, знакомиться было необязательно, за два дня пребывания здесь все равно ничего не получилось бы. Но привычка — святое. Есть девушка — надо знакомиться.

— Идите за мной, — сказала она.

Какое-то время мы шли вместе. Вскоре девушка указала на маленький дом:

— Вот он, хлебный.

И ушла.

Я подошел, поднял голову. Косой угол дома лихо разлетался в разные стороны. На одной стороне было написано «улица Трудолюбия», на другой «улица Достоевского». Дверь была закрыта, я постучал.

— Мы не работаем, — ответили почему-то из-за спины. Я обернулся. Женщина с сумками хлеба собиралась уходить. — Сегодня короткий день.

Из сумок торчали аппетитные багеты.

— А где мне хлеб купить? — спросил я.

— Даже не знаю, только в супермаркете. Вы берите у меня, я тоже взяла, чтобы не пропадал.

— То есть?

— Ну напекли, а закрываемся, он все равно пропадет.

— Ой, спасибо, сколько я должен?

— Нисколько, говорю же вам, — она посмотрела мне в глаза, — все равно пропадать.

Я взял аж два багета, поблагодарил и побрел почему-то не в сторону дома, а дальше, по Трудолюбия. Впереди шел голубь, я стал кидать ему крошки. Вдруг что-то громко зазвенело, залаяло. Из-под огромной щели в заборе на меня рычал и был готов накинуться огромный пес. Щель была огромная, он легко мог нырнуть под нее, но почему-то не нырял.

«Милицейская порода, телогрейки прокусывать», — всплыло у меня в голове. Что это за фраза, откуда? Я быстро ушел, завернул за угол и увидел этот дом. Тут-то все и вспомнилось: шестой класс, поход за макулатурой.

«Странно, — подумал я, — вот я, вот мое тело, и оно побывало за эти годы в стольких уголках Земли, а этот дом никуда не двигался, стоял здесь все время, да и задолго до моего рождения стоял. Может быть, даже — до рождения чудаковатых старушек-близнецов. Они конечно же уже умерли, я вот тоже умру через какое-то время, а дом, если его не сносить специально, будет стоять и стоять. Мы ведь, когда путешествуем, проходим мимо разных домов, оставляем их за спиной и думаем, что мы и есть главные герои, а это все — декорация, что-то, мимо чего здорово проходить. А потом умираем, и оказывается, что много нас таких «мимо ходит». Но с другой стороны, мы все же двигаемся, что-то видим, и наша смерть — плата за это движение, а дома, ну или, скажем, деревья, конечно, переживут нас, но и у них есть своя плата: они неподвижны. Этот дом, например, даже если захочет, с самого чердака увидит максимум конец Трудолюбия. Хотя в другую сторону — простор, есть на что посмотреть».

Я вспомнил, как мы смотрели на дальние районы, на купола Нового цирка. А вот и маленькая, неприметная, спрятавшаяся за тополем дверь черного хода. Мы, когда подходили к дому, ее не заметили, а уже потом нас старушки выпустили через «вторую» лестницу, чтобы «никто и ничего». Странные они были.

Я потянул дверь, она легко отворилась. Подниматься было незачем и лень, но привычка — святое: есть дверь — надо войти. Запах в подъезде был тот же, ступеньки — те же. Я поднялся, постоял у квартиры. Два раза почти постучал. Потом постучал.

Затопали шаги, открылась дверь, и я увидел Шуру. Надежда в ее глазах сменилась на еще большую надежду, как будто я не принес ей, чего она ждала, но мог принести что-то другое: большее, меньшее, что угодно, как будто я был хозяин ее надежды.

— Вы меня не помните? — и понял, что это глупо, я же был тогда ребенок.

— Нет, — сказала Шура.

— Мы у вас макулатуру еще просили.

Шура сказала:

— К нам пионеры приходили, но это давно было.

А потом добавила:

— Днем еще.

Она сильно постарела, но легкое девичье платье выглядело почти новым.

— Мне интересны старые газеты, — зачем-то сказал я, — у вас есть?

— Есть, проходите, пожалуйста.

Кира и Галя сидели неподвижно, глядя перед собой на стену со стеллажами.

— Мне… Мне что-то из газет, старое, — сказал я.

Кира отмерла и сказала:

— Вот, справа, видите? Там снизу за апрель — май.

Я вытащил пару газет. «Десятое апреля тридцать седьмого года, одиннадцатое…»

— Вы не подскажете, какой сегодня день? — спросил я.

— Десятое сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — хором ответили сестры.

— А вы… Вы чего-то… ждете?

— Ждем, — сказали они, — мы обещали.

Я уселся со стопкой газет напротив.

— Я… Как бы… С теми пионерами… Из кружка фантастики. Руководитель.

— А! — сказала Шура. — Здорово. Жюль Берн!

— Герберт Уэллс, — добавила Кира.

— Сейчас две тысячи десятый год, — сказал я, — это правда.

Сестры молчали.

— Хотите, расскажу?

— Война Миров, — сказала Кира, и я это расценил, как положительный ответ.

Я рассказал про Перестройку, про то, что Советский Союз распался, что страна была какое-то время во власти криминальной неразберихи, но теперь, слава богу, восстанавливается, структуризируется, благодаря позитивным силам, к которым я тоже имею непосредственное отношение, так как являюсь самым настоящим помощником депутата. Рассказал про чеченские войны, про то, как русские стреляли в грузин и — наоборот. Про то, что дружбы народов теперь нет, что, когда во время Великой Отечественной войны русским было плохо, их приняла и дала выжить Средняя Азия, а теперь, когда плохо людям из Средней Азии, русские обо всем забыли и не очень-то их гостеприимно встречают.

Помолчали. Через какое-то время Кира сказала:

— Вы не бойтесь, мы никому не скажем.

А Шура добавила:

— Руководитель…

А потом они вместе сказали:

— Честное комсомольское.

Прислоненные к хрустальной вазе, на столе стояли портреты родителей: папин — с шашкой и на лошади, мамин — с курсов Красных медсестер, и совместный, свадебный — в овале. А рядом лежала фотография женихов: Коли, Пети и Вани. Непонятно откуда бивший луч прожег на карточке небольшое отверстие, и теперь над головами братьев, посередине паркового пруда, красовалась опаленная по краям черная дыра.

— Сколько же вы будете еще ждать?

Старушки не ответили. И я подумал, что конечно же это совсем другое поколение. Ведь они тоже были простые девушки, но когда поняли, что час пробил, что это их Ожидание, просто сели и стали ждать, и будут ждать столько, сколько нужно, и переживут и этот неподвижный дом, и меня, проходящего мимо, гордящегося своей возможностью проходить. Конечно, ни я, ни кто-то из моего класса так не смог бы…