Михаил Сегал - Рассказы

— Вернулся, — снова сказал он.

Вдруг подал мне знак рукой, я перестал грести. Игнатьич бесшумно снял видавшую виды «тулку». Ишь! Я своим молодым глазом ничего не заметил, а он уже стрелять навострился!

В камышах зашуршало, захорохорилось. Вот, показалось, сейчас из-за деревца выпорхнут, и тогда уж — стреляй, не промахнись! Но шурш прекратился, а уток не было.

— Ветер, — досадливо отмерил Игнатьич.

Поплыли дальше.

На большой воде уже стояла ранняя осенняя промозглость. Я, не желая промочить мешок, потянулся за черпаком, но все это было ни к чему: старая, видавшая виды лодка была хорошо просмолена. Прошли мимо Горелок, я их почти не узнал. Шины на пристани, раньше гордо возвышавшиеся над водой, так что нам, купающейся ребятне, и не забраться было на них, теперь почти полностью скрылись в обступивших их чернецах. Колхозные гаражи стояли неухоженными, трактор уткнулся носом в недостроенный коровник.

— Собака чует — человек кочует, — выдохнул Игнатьич. — Надолго к нам?

Что тут скажешь. Я и сам не знал. Бередило меня.

Старик понял, улыбнулся, посмотрел по-отцовски.

— Пострел ты был. Помню, как в ночное… за яблоками лазил…

Улыбнулся и я. Вспомнил яблоки. Вспомнил ночное. Бередило меня.

— Не ты первый, не ты последний… Гость на погост — сквозняк в передней.

Он принял ружье, укутал его в материю, мы замерли посреди реки, повисли как звезда над полем.

— А знаешь ты, что случилось у нас аккурат после войны, когда Антоха-пехотинец вернулся в председатели?

И вот что он рассказал мне…

Редактор отложил рукопись. Посмотрел на меня.

— Сильно, — сказал он, — сдержанно, ярко… Шурш… Пожух… Мы напечатаем… Это очень хорошо.

И тут самое время сказать о том, как я стал писателем-деревенщиком.

Случилось это неожиданно, шестнадцатого апреля прошлого года. Мы сидели с моим приятелем-миллионером в ресторане почти в центре Парижа. Мы всегда встречались именно в этом заведении, здесь были вышколенные профессиональные официанты, да и сама обстановка спокойная: два-три столика в зале на приличном расстоянии друг от друга, тишина. Пили Domaine de la Romanée-Conti la Tache 2005-го, смотрели с высоты на оранжевую крышу Пантеона, на туристов, сидящих по бюджетным brasserie, впитывающих за строго лимитированный период времени атмосферу города, строго предназначенного для тех, у кого в распоряжении вечность.

— Как ты? — спросил приятель. — Давно не виделись.

Конечно, давно: как раз год назад, когда я приехал в Париж. Этот год я провел здесь один. Оседал, боролся со всем, что напоминает быстротечность и сиюминутность. Ходил по ресторанам, смотрел с одних крыш на другие. Порой мне казалось, что уже приближаюсь к какому-то смыслу. Главное было не торопиться. Не воспринимать жизнь на бегу.

— Ну, как смысл жизни? — спросил приятель. Он вообще любил пошутить: до того, как стать миллионером, играл в КВН.

Я проигнорировал его веселый настрой и пасмурно глотнул вина.

— Или деньги закончились? Ты скажи, может, денег нет?

Мне было скучно с его вечными материалистическими посылками.

— Как денег может не быть? — ответил я.

Внизу, где-то далеко под нашими ногами, безликие японцы сменили безликих немцев на террасе кафе Delmas. Они улыбались, фотографировали друг друга, голубей и лужи.

— А че грустный тогда? — спросил приятель. — Год в Париже тусуешься, а грустный.

Я не понял его логику, к чему он клонит.

— Если ты за год в Париже счастливым не стал, куда тебе еще? Год — выше крыши.

Он был в чем-то прав. Да и эти, внизу, тоже были правы. Они проводили в Париже по нескольку дней, но видели в нем больше, чем я, были ближе к смыслу, чем я. Париж становился для них увлекательной новеллой с ясными началом и концом, а для меня — несостоявшимся скучным романом.

Я доел lièvre à la royale, допил Domaine de la Romanée-Conti la Tache и решил стать писателем-деревенщиком.

— … Прекрасно, — сказал редактор, — это именно то, что сейчас нужно… А то в последнее время — только стеб и чернуха. Не слышно чистого голоса… Видавшего виды… «Чернецы»…

Я вернулся из Парижа и стал писать рассказы. Понял, что в короткой увлекательной форме с ясными началом и концом смогу найти смысл и донести его до людей… Или сначала донести, а потом найти… Еще не знал, как получится.

Писать о деревне в Москве было нелепо, неэффективно, я решил уехать. Куда — пока не знал, но — прочь из большого города. Кинул в машину ноутбук и рванул в область по шоссе. Вечерело, я подумал, что не забронировал отель, а заброшенные деревеньки, где можно снять комнату у добрых крестьян, почему-то не встречались. Пару раз обращал внимание на живописные поля, куда хотелось пойти побродить, но вдоль дороги тянулись ограждения и невозможно было даже припарковать машину. Наконец удалось свернуть с шоссе. Я долго ехал вдоль дорогого бетонного забора, глядя на голландские крыши новых таунхаусов. Потом началось картофельное поле. Я не знал, хорошо это или плохо, но решил пройтись. Все равно ничего более деревенского вокруг не было.

Прошел метров двадцать. Постоял. Потер в руках землю. В Париже мне казалось, что для деревенщика здорово сидеть и думать среди злаковых культур или хотя бы на лугу, но на картофельном поле сидеть было грязно и холодно, так что я стоял. Какой-то сформулированной идеи, кроме желания стать писателем-деревенщиком, не было. Я вернулся к машине и, уже садясь в нее, краем глаза заметил название таунхауса — Игнатьево. В этот момент я понял, что нашел героя. «Игнатьич», — подумалось мне. Еще не было понятно, кто он, но мой путь к сокровенному, почвенному смыслу начался.

Через месяц со своим первым рассказом я был у издателя. Меня ему порекомендовал все тот же друг миллионер-КВНщик. Конечно, я волновался. Сидел молча, с достоинством, пил эспрессо медленно. Глядел через стеклянную стену на московские крыши, на безликих русских, таджиков, татар.

— «Чернецы…» — протянул издатель. — Надо же… Одно слово, а сразу — целый мир возникает… Давно забытый… Потаенный.

Я кивнул. Сам я этого слова, конечно, раньше не слышал, оно пришло в момент ночного вдохновения, но я посчитал, что раз пришло, значит, так нужно, ведь наш мозг способен вспоминать даже то, чего не знал ранее. Эспрессо был отличный.

Окрыленный, я шагал потом по улице, дышал иначе. Значит, помог мой Игнатьич! Сумел достучаться до людских сердец, найти сокровенный смысл! Несколько минут пребывания на картофельном поле дали мне больше, чем год в Париже.

Теперь нужно было готовить сборник. Я снова поехал по шоссе, объехал голландские домики, выросший словно из-под земли шатер ресторана и оказался в Игнатьево. Зашел в картошку. Жук уже цепко лежал на листьях, высокие кусты были окучены. Я стряхнул жуков, зачерпнул землицы, закрыл глаза. Игнатьич взглянул с хитрецой. Сначала почудилось, что с хитринкой, но потом все же оказалось, что с хитрецой.