Михаил Сегал - Рассказы

Он сидел в кабинете директора как обычный человек, но… все равно… он же не был обычный… Я не думал, что на таком уровне могут быть в курсе моего творчества.

— Садитесь, — сказал он по-простому, — чайку?

Чай, конечно, в горло не лез, но я взял кружку.

— Я читал вашу книгу, — сказал он, — очень тонко, оригинально, своевременно… Прикипел душой к вашему Игнатьичу. Кроме нас, в комнате стояли еще несколько отлично выглядевших мужчин из его окружения.

— Сейчас ведь все шутки шутят или цинизмом пытаются заразить молодежь. Свой негативный жизненный опыт, гадость всякую — всё в литературу тащат.

— Да, — ответил я. Пока он не говорил ничего страшного, можно было соглашаться и набирать массу согласия с ним, массу «да» — на случай, когда придется промолчать.

— А у вас — другое. Пронзительное аж до слез. Наполнено смыслом. Как там… Свечка — в подсвечник, скворец — в скворечник… Для юношества — это ведь живой родник…

Один из отлично выглядевших мужчин подал ему яркую детскую книжку. Я присмотрелся: это был учебник литературы.

— Мы подумали, — сказал он, — надеюсь, вы возражать не будете, решили включить… Для седьмого класса…

Сердце забилось… Я, конечно, уже испытывал подобное чувство гордости, когда лежал в постели со светской тусовщицей, воспринимая себя в третьем лице, но сейчас… Это было так волнующе, что сначала третье лицо превратилось в Третье с большой буквы, а потом доросло до четвертого.

Я взял учебник в руки. Пролистал Пушкина, Булгакова и увидел то, во что не поверил…

«Шли… Топтали ранний сентябрьский пожух…»

А чуть пониже был нарисован тот, чьего лица я никогда не видел. В потертом старом кожушке, с ружьишком за плечами…

— Удачно получилось? — спросил он. — Таким вы его представляли?

— Удачно, — ответил я, потому что он опять не сказал ничего страшного и можно было опять согласиться.

— Ну, а раз все так удачно складывается… Мы вот что подумали… Руководство культурой нуждается в человеке разумном, спокойном, интеллектуально сбалансированном. Чтоб не бередило. Отличная кандидатура для этого — современный классик, писатель-почвенник.

— Деревенщик, — сказал я. И получилось, что в этом было мое маленькое «нет» при огромном, большом безопасном «да».

— Деревенщик, — сказал он и посмотрел в окно, — красивая в этом году осень: пожух удался. И погода приятная — самый шурш.

Костюм сидел на мне хорошо, а приятель-миллионер сидел напротив меня… Хорошо… Мы пили Domaine de la Romanée-Conti Romanée Conti и смотрели на оранжевые московские крыши из окна моего кабинета.

— Рад за тебя, — сказал он, — тебе идет.

— Что?

— Да все. Костюм, положение. Ты же умный парень, тебе должно было повезти.

Повезти? О чем он говорил?

— Конечно! Ты состоялся по-настоящему: слава, девушки, деньги… Или денег нет?

— Как денег может не быть, — ответил я.

— Ну вот! Это лучше, чем искать смысл жизни по Парижам. Ты ведь русский человек, и тебе тот самый смысл, который русский человек ищет, гораздо важнее парижской атмосферы. И ты нашел его, донес до миллионов, до будущего России, до детей!

Всю ночь я не спал. Лежал на кровати в костюме, который мне шел. Вдруг почувствовал себя плохо. Так плохо мне не было давно, разве что перед казавшимся уже таким давнишним отъездом в Париж, когда меня бросила жена.

Я встал и поехал к светской тусовщице. Мы целовались в моей машине, потом — в ее, водители молча смотрели в телевизоры. Потом поднялись в квартиру, пили вино, опрокидывали друг друга на мебель. Но больше ничего не произошло, потому что мой костюм почему-то не снимался. Не то что заклинило пуговицы, но — не снимался. Словно гвоздями прибило.

Она гладила мне волосы, успокаивала.

— Ну что такое… Что с нами случилось… Ты мой маленький…

Я вышел и столкнулся лицом к лицу с тем самым молодым человеком, который на светском мероприятии кричал гадости из зала. Он расхохотался:

— Вахту сдал, вахту принял?

И зашел в подъезд.

Никогда мне еще не было так плохо и одиноко. Я сел в машину, сказал водителю:

— Вези в Игнатьево.

С большой неохотой он поехал. Мы быстро промчались по освещенной части шоссе, а потом долго перекатывались по заснеженным кочкам вдоль дорогого бетонного забора.

Дорожка закончилась.

И свет закончился. Окна таунхауса не горели, фары светили в темноту.

— Дальше дороги нет, — сказал водитель, включил телевизор. Я вышел и двинулся по сугробцам.

Шел, топтал невесомую декабрьскую порошу, пытаясь нащупать место, где снега поменьше и можно докопаться до земли. Взять ее в руки, помять. Ушел далеко, последний свет фар лизнул мне спину.

Почему же было так плохо? С каждым шагом я откатывал прошедший год моего писательства назад, пытаясь понять, где произошла ошибка.

Министерство… Учебник… Слава… Книга… Светская особа… Поле… Картошка… Пантеон… Domaine de la Romanée-Conti la Tache… Где… С чего началось?

И вдруг понял. С безликих немцев и японцев на террасе кафе Delmas. Мне тогда пришлась по душе мысль, что они проводят в Париже только несколько дней, и это становится для них увлекательной новеллой с ясными началом и концом… Смысл новеллы — всегда в конце, в финале, а мне так важен был смысл… Я стал писать рассказы… И люди поняли, ощутили его…

Стоп… Они же… Ни разу не дослушали до конца!

Каждый раз меня обрывали на фразе Игнатьича «и вот что он рассказал мне…», на месте, где он только начинал говорить. Все рассуждали о каком-то глубоком смысле, а никого не интересовало, что он рассказал! Ни тех, кто восхищался, ни тех, кто поносил… Да что их! Даже меня не интересовало. Я всегда останавливался на этом месте, потому что сам не искал смысла и, если бы не раздавалось аплодисментов, не знал, что говорить дальше.

Эта мысль совсем опечалила меня, я бросился разгребать снег, чтобы подержать в руках замерзшую землю, а если повезет — замерзшую картофелину. Это ведь всегда помогало. Снег быстро закончился, руки заскользили по льду.

Что за новости! Не могла быть поверхность поля гладкой как каток.

— Полуостров Кольский до июня скользкий, — раздалось за спиной.

Я обернулся.

— Вы кто, мужчина? — спросил я незнакомого старика.

— Приехал, значит, — пробурчал он. — Вернулся.

Вокруг не было никого, а старик держал ружье. Смотрел с хитрецой.

— Игнатьич? — прошептал я. Мы обнялись. — Я гибну, друг мой. Как хорошо, что ты появился.

— Блок — в аптеку, человек — к человеку.

Он крепко поцеловал меня, прослезился.

— А то разъехались все… Топчешь один, шуршишь, а нет никого.

— Как Трезорка? — спросил я.

— Сдох Трезорка, — ответил он.

— А как… в целом?

— Ишь о чем спросил. В целом… А ты разве не знаешь?

— Да вроде нет.